Голосище у хохла оказался что надо. У меня заложило уши, по всем углам завода загуляло эхо, и Миколюкас, который медленно шел к нам с новой порцией напитка, подскочил и побежал, бухая сапогами в такт песне казака-редактора. Витас поднял брови и сказал «о!». Тойво откинулся назад, как конь, которого огрели кнутом. Юзас захохотал. Я поковырялся пальцем в ухе: оглохнешь с вашими «писнями».
Олекса Михайлович закинул голову, выдул из кружки остатки бальзама — и не сгибая коленей рухнул лицом вниз под ноги Миколюкасу.
Витас еще раз сказал «о», но оно теперь было большое и с двумя восклицательными знаками. Юзас захохотал еще громче. Тойво исчез за бочкой с бальзамом. Лицо Иманта из белого стало красным. И только на Миколюкаса эскапада Олексы Михайловича не произвела впечатления. Он осторожно поставил на утрамбованную землю кружку, потрогал за плечо Олексу Михайловича. Тот спал крепким глубоким сном.
— Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте спочивать, — сказал я. — Отъезжать надо.
— Нет! Нет! — помахал перед моим носом пальцем Юзас. — У меня для каждого из вас приготовлен подарок. Прошу в мой дом!
И мы все уставились на Олексу Михайловича, который похрапывал под ногами.
— Ну что ж, беремся, — кивнул я Витасу, подхватывая пана Олексу под правую руку.
Витас был на две головы выше меня, и выглядели мы живописно. Олекса Михайлович висел на Витасе, уцепившись за его шею, с другой стороны их обоих подпирал я, и все вместе мы напоминали пьяного Змея Горыныча, который куда-то тащился по пьяным делам. Одна голова почти ссечена, вторая умная, но с камнем на шее, третья и неумная, и с чужого двора. Ссеченная голова все пыталась крикнуть что-то патриотическое, но где ей кричать, ссеченной.
Мы отволокли Олексу Михайловича в РАФ, Миколюкас тяжелой рукой отряхнул с костюма Витаса пыль и повел нас в дом.
Там гостям еще раз был явлен патент, на сервировочном столике стояла выпивка и закуска, и каждому из нас Юзас презентовал по литровому штофу с узким горлышком, запечатанным сургучом.
— На продажу бутылок с бальзамом нет, — торжественно сказал Юзас, — для гостей — есть!
Мы зааплодировали.
— О! — сказал Витас. — Генеральный секретарь выступает.
Имант и Тойво поставили на стол тарелки с закуской и подались к телевизору, которого я до сих пор не замечал.
— Сделайте громче, — попросил Витас.
Он остался рядом со мной, но внимательно слушал, что говорил партийный начальник с пятном на плешивой голове. Я считал, что все партийные начальники говорят одно и то же, и продолжал есть. Комната заполнилась провинциальным голосом начальника. «Процесс пошел, нужно все сделать для его ускорения».
— Очень громко говорит, — сказал я Витасу. — Громче, чем песня Олексы Михайловича.
— Очень перспективный функционер! — доверительно наклонился ко мне Витас. — Вот увидите, с ним у нас многое изменится.
— Ставропольский? — посмотрел я на телевизор. — Говорят, люди с такими родимыми пятнами отмечены дьяволом.
— Товарищи! — вышел на середину комнаты Витас. — Предлагаю тост за Михаила Сергеевича!
— Я! Я! — кинулись к нему с фужерами Имант и Тойво.
— За нас с вами! — повернулся я к Миколюкасу. — Чтоб пилось и елось и еще хотелось!
— Нам с русскими делить нечего, — разжал губы Миколюкас. — Кричит тот, кто не работает.
И мы с Миколюкасом выпили свои фужеры до дна.
Я поймал взгляд Юзаса, от которого Миколюкас попятился к двери и пропал.
Человек с пятном говорил, не останавливаясь, и его с одинаковым вниманием слушали Витас, Юзас, Имант и Тойво.
Я незаметно вышел за дверь. Мог бы я напиться, как Олекса Михайлович, — напился бы. Но надо делать только то, что умеешь.
Миколюкас шел, шаркая подошвами сапог, к заводу. В РАФе храпел пан Олекса. В трехэтажном доме Юзаса главные редакторы слушали человека с пятном. Только теперь я посчитал, что в доме Юзаса три этажа.
— Интересно, на каком языке они будут говорить между собой, когда отделятся от русских? — вслух спросил я.
Понятно, никто мне не ответил.
— С господами не засиделись? — услышал я голос Миколюкаса.
— Господское дело долгое, — согласился я, — пить, есть, разговоры разговаривать. Юзас хороший хозяин?
— Все хозяева одинаковые, — пожал плечами Миколюкас. — Ваш друг в машине хорошо спит.
Фигура Миколюкаса, словно бы соткавшаяся из темноты, то приближалась, то отдалялась. Мне он сразу показался здешним домовым. Или заводским. Тем, кто варит бальзам и разливает его в кружки.
Да, в литовских лесах еще многих можно встретить — Локиса, лешего, русалку. Эх, русалочку бы приобнять…
Но женским духом на этом спиртзаводе не пахло.
— Нету, — засмеялся Миколюкас, — все там, в городе.
— Миколюкас! — показалась в распахнутом окне голова Юзаса.
Миколюкас повернулся и пошел, ускоряя шаги, к дому.
На домового он уже похож не был.
Любовные истории
Печать
Козел с Ракитским выпивали на берегу озера. Настоящая фамилия колхозного председателя была Козёл. Его отец, дед и дедов дед были Козлами. Микола Афанасьевич в паспорте себе написал — Козел.
— Да ты, значит, не козёл, а тот, на ком дрова пилят? — засмеялся, наливая в стаканы, председатель сельсовета Ракитский. — От козлов, значит? На двух ногах они козлы, на четырех — козлы. Не устоишь на четырех ногах, Микола
— Шутишь? — посмотрел в налитый по поясок стакан председатель. — Ну-ну.
Он выпил в три глотка водку, хукнул в кулак, передернулся.
Ракитский свой стакан цедил — смотреть противно. Микола хрустел луком, наблюдал за товарищем. Тот, закатив глаза, тянул по капельке. Закинет голову — опустит, закинет — опустит. Глаза затянуты пленкой, как у зарезанного петуха.
— Ей-богу, задушишься, — сказал Микола.
Петро с усилием приоткрыл набрякший слезой глаз, замер на миг — и опять стал гонять туда-сюда по шее кадык. Наконец последний всхлип — и он отнял ото рта пустой стакан, перевернул вверх дном, показывая, что не осталось ни капли.
— Молодец, — похвалил Козел. — А то я подумал: ну все, будет как тогда.
Петро, все еще не поймав дыхание, поводил над газетой с закуской рукой: что значит — как тогда?
— А когда мы один раз выпили, ты три.
