Петро, отломив от буханки кусок хлеба, пожал плечами.
— Ну как же. Ты ее туда — она, паразитка, обратно. Ты ее опять туда — она оттуда. И с каждым разом в стакан все больше выливается. Мы по полстакана глотнули, а у тебя в руках полный. Даже зависть взяла. Щур мне моргает: может, поделится? Где там! Собрался и одним духом весь стакан до дна. Как бы это научиться? Заказываешь в буфете пятьдесят грамм, выпиваешь двести.
— Охота тебе языком чесать, — отвернулся к озеру Петро. — Сам идет к бабе в дверь, назад через окно скачет. Знаем.
— Много ты знаешь.
— Знаю.
— Ну так расскажи.
— А вот знаю.
— Всех моих баб щупал?
— Всех не всех, а через чьи окна скачешь, знаю.
— Может, через твое?
— Через мое окно ты, брат, не пролезешь. Пузо застрянет.
— А если пролезу?
— Кто, ты?
— Давай на бутылку!
Петро слегка протрезвел. Не на чужую все же жену закладывается, на свою.
— Если что и будет, — вдруг засмеялся он, — не докажешь! Моя баба никогда не признается.
— А вот докажу! — поднялся на ноги Козел. — Так докажу — бутылку в зубах принесешь. Бьемся об заклад?
— Давай!
Начальники, забыв свернутую газету с объедками, двинулись к председательскому возку за кустами. Микола всегда пускал коня пастись на этом лужке.
Над головами пронзительно закричали чибисы.
— Ишь, дерутся, — задрал голову Петро, — не иначе, девку не поделили.
— Или женку, — хмыкнул Микола.
— Ты смотри у меня, — махнул кулаком Петро, — не погляжу, что бутылка… Убью к едрени матери!
— Дак ты ж говорил — не признается.
— Все равно убью.
— Тогда садись. Глянь, солнце уже за дубы сховалось.
Микола знал первое правило районного — и не только районного — начальника: не живи, где живешь. Но перед Любкой, молодой женой Ракитского, не устоял. Он приметил видную фельдшерицу еще до того, как она стала женой председателя сельсовета, лучшего друга, соратника и собутыльника.
Карие глаза молодки прожигали, что называется, до печенки. Потом уже, когда остались позади первые горячие поцелуи в темных сенях, когда прошла дрожь в руках, под которыми вздрагивает упругое тело, когда смылась слезой облегчения пелена с глаз, Микола понял — другу его досталась редкая красота. Пшеничные волосы, темные брови, сладкие с горчинкой губы, нежные и жадные. И все женское в той мере, от которой шалеют мужики, молодые и старые. Микола пошел за Любкой, как теля на веревке.
Он и раньше не пропускал одиноких бабенок. Отчего не подкатиться под теплый бочок, если вот он, под рукой? И поднимал стакан в дружеской кумпании:
— Бери слепую, глухую и калеку — Бог добавит веку!
Ракитскому этот тост нравился.
Да не было у Ракитских детей, вот что плохо. Молодая женщина без ребенка томится. А взгляд ее Микола понял сразу. Он притягивал, обещал, приказывал. Любка, Любовь Сергеевна, смотрела открыто и прямо, а в черной глубине зрачков скакали зайчики, от которых замирало сердце. Только за такой и бухнется человек головой в омут.
Деревня есть деревня, здесь не больно разгуляешься, но Микола изловчился. Экономкой взял Пилиповну, счетовода из конторы, сваху-сводню по призванию. Хата ее рядом с правлением, в хате чисто убрано, не стыдно привести на чарку гостя из города. Председатель стал оставлять в ее погребе городские закуски, ну и приплачивал за беспокойство. В первый раз они с Петром и Любкой у нее и посидели. Там же Микола украдкой прижал молодуху к себе — и поехало.
На людях Микола старался даже не смотреть в сторону жены Петра. А та нисколько и не стеснялась. Обводила людей отстраненным взглядом. Улыбалась каким-то своим мыслям. Принимала больных в амбулатории. Ерошила рукой волосы мужа — опять напился, несешь невесть что. Тот лез к ней целоваться. Пилиповне, и той было смешно.
Еще от предшественника досталась Козелу на лесном озерце сторожка. Небольшая избушка в два окна, стол, топчан, две табуретки. Плита, на которой можно было что-нибудь сварить или поджарить. Напротив двери мостки, можно голым сигать с них в воду, никто не увидит.
Петро уезжал в райцентр, Микола через Пилиповну давал Любке знать — и в сторожку. Любка ждала за селом. Микола подхватывал ее в возок, сразу наваливался, целуя.
— Подожди, медведь… — шептала она в ухо.
В сторожке она уже была другой Любкой, не той, которую знали люди. У Миколы, который, как ему казалось, не боялся ни черта, ни дьявола, шел по коже мороз:
— Ты и с мужиком такая?
— С мужиком?.. — Зрачки у Любки были во весь глаз. — А что тебе до моего мужа?
Микола отодвигался от тела, которое вдруг становилось страшным в своей наготе. Он опрокидывал полстакана — и с еще большей жадностью припадал к этим губам, груди, животу, бедрам. Где-то в одурманенной голове мелькало: вот твоя гибель, председатель… Но оторваться от Любки не было сил. Отрава!
Назад ехали опустошенные. Микола с тоской думал, что партийным выговором здесь не обойдется. Еще Петр… Что она себе думает?
— Ничего не думаю, — соскочила с возка Любка. — Но и не трясусь, как осиновый лист. Не помирай раньше времени. Пока!
И пропала в кустах.
— Нет, надо завязывать! — хлестнул коня Микола.
И знал, что в следующий раз еще быстрее помчится к своей отраве-ягоде.
Сколько веревочке ни виться, а конец вот он.
Назавтра после пьяного спора на берегу озера Микола Афанасьевич вошел в контору, и женщины, стрекотавшие до этого, как сороки, осеклись, разбежались по углам.
— Так… — крякнул председатель. — Пилиповна, зайдите ко мне.
Та вошла, виновато пряча глаза.
— Какая тема на бабском собрании, Пилиповна?
— Ей-богу, Афанасьевич, я здесь ни при чем! — перекрестилась Пилиповна. — А что говорят — дак я же им рты не завяжу.
— О чем говорят?
— Сами знаете… А я молчу, как стена!
— Говорят, значит… — подошел к окну председатель, помолчал. — Приготовь, Пилиповна, закусь. Самое лучшее возьми — икру, балык, все, что для большого начальства. Апельсины есть?
— Немного.
— Вот, и апельсины положи. Водки две бутылки.
