замок. Это второе. И третье — продашь мне свой участок вместе с халупой. Чуешь, Михалыч? Много не заплачу, но и в милицию не сдам. Договорились?
Михалыч, который уже сидел, опираясь спиной на стену, обреченно кивнул головой. Там, в подземелье, он только об этом и думал — о расплате. Цену за свое освобождение он знал.
— Как там… в Америке? — прохрипел Михалыч. — Хорошо живут?
— Нормально, — опешил Иван Федорович — и захохотал. — А для тех, кто залезет в подвал к соседу, электрический стул. Частная собственность — это ж высшее достижение демократии!
— У нас тоже… — повесил голову Михалыч. — Путин недавно выступал… результаты приватизации пересмотру не подлежат.
— У тебя что, радио было в подвале? — насторожился хозяин.
— Телепатия. А доллары твои целы. Молодец, много заработал.
— Как-кие доллары… — стал заикаться Иван Федорович. — У тебя что — к-крыша поехала?
Он воровато оглянулся на дверь.
— Сначала было худо, — поднял голову Иван Михайлович. — А потом пришла крыса — и полегчало. Несколько бумажек подмокло, остальные лежат в банке.
Глаза у Михалыча наконец-то прояснились. Лысая акула империализма стала еще глаже, чем была до Америки. Участок с домиком исчезнут в ее пасти, как мелкая рыбешка.
На веранде брякала тазами Татьяна. Вот она, волюшка — с помывкой, куплей-продажей, солнышком, заглядывающем в окно.
Остался в живых, Михалыч, — и ладно. Значит, не до конца испил ты свою земную чашу. Горька вода в чаше, но другой там не бывает.
Из подвала сильно несло выгребной ямой, и Михалыч, кряхтя, стал подниматься на ноги. Земные дела не ждали.
Люська, Тонька и Швондер
Люська, Тонька и Швондер достались нам в придачу к дому, который мы сняли на месяц в Партените, бывшем Фрунзенском, под Ялтой. Точнее, под Медведь-горой, потому что большая Ялта начиналась с той стороны Медведь-горы, Партенит же относился к Алуште.
Люська была серая кошка с немигающими зелеными глазищами. Где-то я читал, что кошки вышли из Египта, эта была истинная египтянка. Она признавала лишь власть фараона, то бишь Сергея, хозяина дома, обожала черный хлеб, и любимым ее развлечением было дразнить собаку Тоньку. Поймав, например, крысу, Люська съедала голову и туловище, а хвост относила Тоньке. Та обиженно отворачивалась. Тогда Люська вытаскивала из Тонькиной миски кость и клала ее там, куда Тонька не дотягивалась. Та приходила в ярость, бесновалась на цепи, визжала, царапала когтями землю, и кость лежала в сантиметре от ее лап. Это можно было бы назвать издевательством, если бы Люська лишала Тоньку кости навсегда. Но Люська, потешившись минут пять, подбрасывала кость подруге и убегала по делам — на крышу, где она любила спать, в кусты на охоту или через дорогу к черному коту Мусику, который, по-моему, ее боялся.
Тонька была у нас сторожем. Она сидела на цепи, лаяла на чужих и была сколь честна, столь и простодушна. Настоящая сторожевая собака. Черная, как смоль, она часами лежала в тени, следя одним глазом за мухами, вторым за нами. Во время обеда Тонька испускала скулящие вздохи, от которых становилось совестно не только мне или жене, но и Егору.
— Папа, можно, я ей дам кусок колбасы? — спрашивал он.
— Я ей полную миску борща налила! — оправдывалась жена.
— В миске уже пусто, — говорил Егор.
— Тебе бы только колбасу не есть, — бурчал я. — Вон Люська не просит, ей больше и достается.
— Люська на свободе, — резонно возражал Егор. — И хлеба не жалко.
Это было истинной правдой. Люська возлежала, как Нефертити, у ног Егора, и в упор нас не видела. Ради интереса мы клали у ее морды маленький кусочек сырокопченой колбасы и большой кусок черствого хлеба. Обнюхав то и другое, Люська хватала хлеб в пасть и уходила за куст. Кусочек колбасы, естественно, доставался Тоньке.
По вечерам к нам приходили хозяева, Сергей и Надя. Летом они переселялись к родителям Нади.
— Не заработаем на курортниках — не проживем, — признавался Сергей. — Нынешняя зарплата — это как муха на завтрак Тоньке.
Тонька, услышав свое имя, радостно взвизгивала.
Вот с ними-то, Сергеем и Надей, приходил Швондер, маленький, хмурый, слепой кобелек. Сергей сидел с нами за столом, Люська, устроившись у него на коленях, облизывала ему живот. Швондер лежал на земле, прижавшись к ноге Сергея.
— Он теперь без меня ни шагу, — рассказывал Сергей. — Я его щенком подобрал в гаражах. Хороший песик, но злой. Особенно не любил милиционеров. Как увидит мента в форме — штаны готов порвать. Ну и напоролся однажды, приполз весь в крови. Я его отпоил, отходил, но смотрю — стал слепнуть. То на табуретку наткнется, то на колесо. По голове, видно, сильно стукнули. А в гараже, сами знаете, штыри, углы, железяки. Наткнулся одним глазом, вторым, теперь ничего не видит, только за мной и бегает. Когда через дорогу переходим, я его на руки беру. Жалко.
— А почему Швондер? — спросил я. — Неужто такая сволочь?
— Да нет, его сначала Карданом звали. В гараже ведь родился. А потом пришел один. «Это что, — говорит, — за Швондер?» С тех пор и пошло.
— Мы его Шмондером называли, — сказала Надя, — а потом посмотрели кино и узнали, что Швондер. До сих пор путаем.
— Так он Швондер или Шмондер? — строго спросил Егор.
— То и другое, — засмеялся Сергей.
Люська, закончив с животом, уже облизывала грудь Сергея.
— Надо же, как она тебя любит, — сказал я.
— Как черный хлеб, — кивнул головой Егор.
— Но когда она крысу сожрала!.. — сказала моя жена и содрогнулась.
Да, картина была впечатляющая. Утром Люська поймала крысу и принесла к нашему столу похвастаться. Мы столпились вокруг, Егор попытался схватить крысу за хвост, но я не позволил. Люська осмотрела нас, дернула тонким, как веревка, хвостом и с хрустом откусила крысе голову. Жену затошнило, она ушла в дом. Егор сел на корточки и стал наблюдать, как Люська разделывалась с добычей. Он-то и рассказал о хвостике, подаренном Тоньке.
— Теперь Тонька как увидит Люську, хватает зубами миску и поворачивается спиной, — захихикал сын. — Боится, что снова кость отберет.
— Ее здесь, наверно, все боятся, — согласился я.
— Все не все, но в обиду себя не даст, — погладил кошку Сергей.
Мы пили мускатное вино, которое Сергей брал на заводе «Магарач», и говорили о здешней жизни. Море, пальмы, роскошная Медведь-гора, нависающая над поселком, оздоровительный комплекс «Крым», когда-то знаменитая здравница министерства обороны СССР, — и тоскливая жизнь отщепенцев, в одночасье потерявших и родину, и достаток.
— Ельцин с Марчуком и Шушкевичем поделили страну, как Гитлер со Сталиным, а страдать нам, — вздохнул Сергей. — Нас здесь скоро оккупантами назовут.
— Документацию на украинский перевели! — поддакнула Надя. — Как я буду отчеты на этой тарабарщине составлять?
— У вас в поликлинике кто-нибудь знает украинский? — спросил я.
— Есть одна уборщица, так она только ругается по-украински: «Шоб вам очи повылазилы!» Ругаться я тоже могу.
— У нас в гараже Микитенко за украинский, а писать не умеет, — хмыкнул Сергей. — Швондер к нему все примеривается, чтоб за задницу тяпнуть.
