— Слышь ты, остряк, — зычно отозвался Бондарь. — Сейчас твой пятачок юшку пустит. Уразумел? Лидия — это сорт так называется. Винограда… Он еще когда вызревает, пахнуть начинает. Пройти мимо нельзя…
Бондарь умолк, погрузившись в пахучие воспоминания.
— Еще один сорт Изабеллой кличут. Тоже ужас какая пахучая… И вино из нее первейшее давится… На заднем дворе у меня несколько кустов растет…
— Так ты и вино, Богдан Николаич, делаешь? — спросил пулеметчика Евменов после того, как порядочно приложился к бутыли.
— А что у нас товарищ сержант не делает. На все руки мастер, — отозвался Зайченко, весело поглядывая на Попова, который, нахмурившись, тер ушибленное плечо.
Действительно, в батальоне Богдан Николаевич Бондарь заслуженно слыл мастером на всяческие ремесленные штуки. Чуть где станет рота на привал, тут же начинает Бондарь обстраивать быт. Сварганит светильник из гильзы, столик сколотит или еще чего-нибудь для «создания конфорту». У него в обозе свой уголок был. «Бондарным цехом» обозники его прозвали. Там чего только не было. И слесарный инструмент, и плотницкий, и пилы, и рубанки, и всякая другая всячина. Бондарь всерьез готовился к мирной жизни. Любил порассуждать на этот счет.
— А что? — по обычаю обстоятельно заявлял свою излюбленную тему Богдан Николаевич. — Война- то уж с горки катится. Фриц драпает, так что я аж запыхиваюсь за ним угнаться. Скоро до хаты возвертаться срок выйдет. А там… И кровлю перестелить, и стены поправить. Это ж ума не приложу, скильки треба буде працювати.
В этом месте Бондарь обычно картинно хватался за голову.
— Там же ж работы — непочатый край! — качал он своей лысой головой. Причем лысина его не коим образом с возрастом или плешью связана не была. Годами Бондарь едва переступил тридцатилетний рубеж. Брился же он самостоятельно, от подбородка до макушки, притом что шевелюра и щетина у него росли не по дням, а по часам. В аникинском отделении и во всем взводе его почему-то называли исключительно по имени-отчеству, даже те, кто был старше возрастом.
Уважали за основательность, проявлявшуюся и в могучем телосложении Богдана Николаевича, и в характере — хозяйственном, мастеровитом, ко всякому созидательному делу способность имеющему. Невольно как-то на привале собирался вокруг Бондаря народ. А тот всегда делом занят: к примеру, рукоятку для топорища или лопатки саперной из полена выделывает. Тут же шутки, смех, разговоры за жизнь начинаются. И комвзвода придет. И замполит тут как тут. Куда ж без него.
— Ну, Богдан Николаич, уже собрал свой бондарный цех. Тут война крутит тебя, как белку в колесе, с утра до ночи в грязи и крови. А у Бондаря, понимаешь ли, оазис мирной жизни, клуб по интересам.
— Это все фамилия моя, товарищ капитан, — откликался сержант, деловито снимая с деревяшки стружку. — Бондарь — это ж тот, кто бочки правит. А где еще собраться, как не у краника бочки, да за стаканом вина. А там и первачок приспеет… И жинка галушек горяченьких поднесет…
— Ух, Бондарь, и горазд ты картины живописать. Точно, будто на побывку сходил… — встряхивал головой капитан.
— Да, видали бы, товарищ капитан, вы мой погреб, — погружался в воспоминания Бондарь. — Там не то что взвод, вся наша рота поместилась бы…
— И что, на всех хватило бы содержимого бочек твоих? — раздавался чей-то сомневающийся голос.
Бондарь даже останавливал на миг работу, словно бы подчеркивая глупость прозвучавшего вопроса.
— Да ты, знаешь, бисова душа, что за бочки стоят в моем погребе? На сто ведер бочки! Еще дедом сработаны были те бочки! — в голосе его звучала чуть не анафема Фоме неверующему.
Однако, взыграв, пыл Бондаря тут же утихал. Сержант, совершенно умиротворенно, добавлял:
— Есть и те, яки батя зробил… те две поменьше. Но на тебя, бисова душа, хватит. С головой утонешь.
Под общий смех Бондарь вновь возвращался к своей работе. А комвзвода ставил на вид своему замполиту:
— Вот, учись, Шанский, как надо разъяснительную и воспитательную работу проводить. Тут тебе готовый тематический вечер…
Лейтенант Шанский, угрюмо поеживаясь, переминался на своем сидячем месте и отмалчивался. Он был из новеньких. В батальон пришел вместе с пополнением, сразу после взятия Николаева.
Батальон тогда расположился на короткую передышку. Приходил в себя после ожесточенных боев. Освобождение города далось тяжело. Выдавливали фашистов из каждого дома, из каждой улицы. Только в отделении Андрея не досчитались пятерых. Троих — насмерть, а двое отправились в госпиталь, причем оба — с тяжелыми ранениями. К тому же все знали — в любую минуту может прозвучать команда «Сбор». Рассиживаться некогда, надо было развивать успех наступления, пока ошалелые фашисты не очухались.
Известное дело, солдаты могли позволить себе сон во внеурочное время, разведку местности на предмет разжиться съестным или познакомиться с миловидной хозяйкой, и прочие нехитрые солдатские радости. Командиры, понимая, что впереди возможный штурм Одессы и дальнейшее наступление без передышки не особо завинчивали гайки.
А вот Шанский во все эти детали вникать не стал. С места в карьер пошел устанавливать субординацию, читать нотации и налагать взыскания. Само собой, с первых же дней пребывания в роте у него контакт с личным составом стал, мягко говоря, пробуксовывать. Дошло до того, что несколько раз нарвался замполит на прямую отправку куда подальше со стороны особо отчаянных ротных сорвиголов. Да еще и окрестили его Воблой — за чрезмерную засушливость, как во внешнем облике, так и в проявлении человеческих качеств.
Несколько стычек у Воблы почти сразу произошло и с Аникиным, и с другими командирами и рядовыми. Как-то сразу выявилось, что Шанский с людьми общаться не умеет. Зато гонору замполитского он с собой с курсов притащил выше крыши.
XI
Одним из первых, кто устроил замполиту взбучку, оказался Евменов. В батальоне он появился одновременно с замполитом, в составе пополнения, влившегося после освобождения Николаева.
Замполит Шанский со своими, склонными к истерике воспитательными беседами и принципиальным подходом к делу совсем не вовремя на Евменова ополчился. Тем самым окончательно рухнул в глазах бойцов замполитский его авторитет, так и не успев хотя бы фундаментально отстроиться. Отгреб лейтенант Шанский от воспитуемого по первое число. Не изменяя своей молчаливой манере, тот двинул товарищу замполиту по скуле, да так, что тот кубарем отмерил пару метров освобожденной новороссийской землицы.
Вечером того же дня в батальон прибыл «виллис» с особистами и конвоем. Провели беседу с Аникиным, который присутствовал при воспитательном моменте замполита и ответном маневре Евменова. Впрочем, беседа оказалась предельно короткой. На вопрос капитана о случившемся Аникин только плечами пожал, ответив, что ничего такого, о чем поведал товарищ замполит, он не видел. А что касается синяка на скуле и падения товарища замполита, так он вполне мог неловко ступить и кувырнуться, так как на фронте товарищ замполит совсем недавно и еще не укрепил мышцы ног изнурительными многодневными маршами.
По лицам особистов, едва сдерживавших ухмылку, было видно, что такой ответ их вполне устраивает. Но Евменова, к нескрываемой радости замполита, в штаб дивизии они с собой все же забрали. Как же вытянулось лицо несчастного, когда на следующее утро Евменов как ни в чем не бывало притопал в расположение и глухим, рокочущим, как ночное море, голосом доложил комбату о своем прибытии. В отделении его встретили уже как своего, поделились припасенной краюхой, банку тушенки по данному
