так объединяются не только души, но и слова? Материализуются?
Именно ради того, чтобы продлить чувство первого поцелуя, люди отчаянно борются за любовь, совершают благородные рыцарские поступки, бесстрашно и без оглядки преодолевают расстояния и время... Но первый поцелуй может быть только один. И сохранить его вкус человеческой памяти не под силу. Память о нём чем-то схожа с общей памятью человечества об утраченном рае.
То, что произошло далее, вконец ошеломило Василия, и в первое мгновение он растерялся, а во второе — опустился на колени. Теперь стал ясен смысл домашнего халата, который так легко слетел с плеч его возлюбленной. А он-то, дурак, и не понял сразу!.. Пораженный девственной первозданной красотой девичьего тела, он, содрогаясь душой, встал на колени. Как будто Аня являла собой памятник высшей гармонии. (Но даже в момент этого таинства предательски мелькнуло в потрясенном сознании собственное жалкое отражение из зеркала.) Тело Ани — это и была музыка. Симфония человеческого совершенства. Все античные мраморные Венеры и близко с ней не стояли, глянцевые топ-модели из журналов были безнадёжно мертвы! И теперь эта четко выверенная божественная гармония открыта ему! Вмиг, и только сейчас, пришло глубокое осознание поэтического преклонения перед женщиной. Полки, нет, дивизии, армии склонивших головы поэтов, композиторов, художников... И где-то в последнем ряду ошарашенный, ничем ещё не прославившийся юноша Василий Морозов.
Дверной звонок заставил вздрогнуть обоих. Аня посмотрела на Василия вопросительно, а тот пребывал в беспомощной растерянности. Какой демон нажал эту фальшивую клавишу?
Пока в голове Василия рождалась эта смелая и нужная фраза: не открывай! — Аня уже набросила халат, затянула на талии поясок, и с каким-то едва уловимым разочарованием, больше похожим на лёгкое презрение, протянула своему Ромео руку:
— Ты же не будешь стоять на коленях, когда я открою дверь?
Да, действительно. Нелепо.
И всё! Дверь в эту тайну так же неожиданно захлопнулась, как и открылась.
Или некто вломился в неё?
На пороге стоял улыбающийся Брагин. Без приглашения шагнул в прихожую и, увидев Василия, спросил:
— О, Маэстро! Ты чё, за нотами зашёл?
Как будто другого повода оказаться в этой квартире у Морозова не было. Но судя по тону, Брагин такого и предположить не мог. Маэстро, по его представлениям, конкуренции не составлял.
— За нотами... — то ли повторил, то ли трусливо оправдался Василий, и тут же увидел, как окатила его гневным сиянием глаз Аня. Взгляд её был окончательным приговором. А слова разбили в прах последнюю надежду реабилитироваться за малодушие.
— Да, Вася, вот твой «Детский альбом» Чайковского, — сказала Аня, акцентируя на слове «детский», отчего горечь и обида заполнили душу Василия, и в ней не осталось места ничему другому.
— Слышь, Маэстро, — снова обозначил себя Брагин, — ты извини, мне тут с Аней поговорить надо. — Прямой намёк, что «детям» пора убираться...
— Да я вообще-то тоже хотел, — попытался зацепиться Василий.
Ну что было делать? Тут же броситься в драку, чтобы имеющий первый взрослый разряд по боксу Брагин расписал его в этой прихожей, и он выглядел бы ещё более жалким, нежели сейчас? Безумству храбрых не поём мы песню. Время, когда можно ещё было что-то изменить, безнадёжно утекало, измеряясь и без того краткими секундами.
— В музыкалке наговоритесь, — подмигнул Брагин, шагая в гостиную (мол, что не понимаешь?), и с удивлением покосился на початую бутылку шампанского.
— Иди, Вася, в музыкалке поговорим, готовься к конкурсу, — торопливо поставила заключительный аккорд Аня.
Он даже не помнил, как оказался на лестнице. И уже на улице вдруг осознал, что похож на испуганного, опалённого, выпрыгнувшего из огнища кота. Оставалось только напороться на чей-нибудь направляющий пинок. Ненависть к самому себе, ко всему миру мешалась с какой-то необоснованной обидой на Аню: а может, она сама разыграла весь этот спектакль? Смысл? Показать Маэстро, что он только за роялем что-то значит? Нет, ерунда! Но почему пустила в квартиру этого крысиного короля?
Чтобы удержать подступившие слёзы, Василий до крови прокусил губу. А заодно смял в руке «Детский альбом», свернутый в рулон. «Надо же — совсем тряпка! Даже до Щелкунчика не дотягиваю...»