бы то ни было прагматичности Словцовым, Георгий был, что называется, матерым волком. Уж за ним точно как за каменной стеной. При этом по интеллекту ему и близко не было равных в его окружении. Побратимы по бизнесу, выросшие из малиновых пиджаков, только сейчас начали понимать, что в высшие эшелоны теперь с бандитскими ухватками не пройдешь, и стали запасаться «солидностью», кое-что почитывать и покупать дипломы. При этом Георгий не был лишен романтичности. Вере нравилось, как он часто повторял, перефразируя Тертуллиана: «Я с Верой - значит, существую, и это не абсурд». А интеллект Павла был совсем другого рода, он был мало применим на том поле, где нужно было зарыть пять сольдо и ждать, когда вырастет дерево с золотыми монетами.
Вот, вчера вечером, навещая его в больнице, она что-то говорила ему о вечернем Ханты-Мансийске, а он смотрел в окно и вдруг стал читать в полный голос стихотворение Тютчева «Одиночество»:
«..Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает, - и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.»
И тут, словно совпадая с ним, с улицы донесся колокольный звон из храма, заставив Веру вздрогнуть и подойти к окну, за которым над щедрыми огнями города висела полная, но не желтая, а красная, словно перегретая изнутри луна. Вера стояла, соприкасаясь с Павлом плечом, и ей казалось, что она чувствует, как холодный космос пронизывает поэта. Пришлось, правда, переспросить, чтобы узнать, чье это стихотворение. Словцов же вдруг вернулся на землю и с вечной своей полуулыбкой процитировал:
«Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови –
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!»
- И это Тютчев... - сообщил он, возвращаясь в унылую больничную реальность.
Зарайский стихов не читал. Но сказать, что он был безразличен к искусству, было бы по отношению к нему несправедливо. Всякое свободное время Георгий посвящал либо Вере, либо Вере на природе, либо Вере в театре, на выставке, в картинной галерее. Он хорошо разбирался в живописи, в кино, пытался быть в курсе современного литературного процесса. Но только по сравнению со Словцовым, который сам жил где-то внутри творчества, во всяком случае, искусства слова, Георгий был просто потребителем. Он мог ценить то же стихотворение или картину так же, как он ценил хорошо приготовленное блюдо в ресторане, восторгаясь талантом повара. Про таких говорят: у него хороший вкус, и слово «вкус» как будто специально пришло с кухни.
К Словцову категория «вкуса» была неприменима. Он, кстати, сам говорил, когда рассказывал о своих студентах, что вкус привить невозможно, он не вакцина, просто либо в человеке есть иррациональная тяга к духовному, либо на нем «каинова печать» цивилизации.
- Один сын Каина, Иувал, был отцом всех играющих на гуслях и свирели, другой - Тувалкаин, был ковачем всех орудий из меди и железа, - пояснял Словцов. - Казалось бы, вот вам и нужное разделение человечества: с одной стороны - музыкант, с другой - кузнец, духовное и материальное. Но у Адама и Евы, кроме Каина и убитого им Авеля, был ещё один сын - Сиф. Он был отцом тех, кто призывал имя Божие. Тех, кто всегда помнил о Создателе, об Отце высшей гармонии. И если бы потомков Сифа не было, если бы не влились они в человечество, то потомки Тувалкаина так и не построили бы величественных храмов, делая только орудия труда или орудия войны, а потомки Иувала гудели бы языческие пляски, смыслом которых является раздражение естества, страстей и похоти. Говоря проще, потомки Каина так и остались первобытными, не взирая на глобальные скачки технического прогресса и на новые формы извлечения звука, на его мегатонное усиление специальной аппаратурой. Они остались шаманами и охотниками у костров каменного века, ставшего теперь веком стеклобетонным. И кто знает, если бы не соблазнили дочери Каина, «дочери человеческие», как называет их Библия, потомков Сифа, то услышали ли бы мы божественные гармонии Баха и Моцарта, дышали ли бы Пушкиным, созерцали бы волшебную игру красок импрессионистов?.. Представь себе ночное небо без звёзд! Жить под таким небом, конечно, можно, можно заменить естественные светила искусственными, и эту жизнь можно будет считать цивилизованной, но будет ли это жизнью? Далёко я ушёл от того, с чего начал, но вкус, если уж говорить о нём, это умение отличать декорации от Творения! Вот скажи мне, какова на вкус молитва? Или: можно ли назвать «Страсти по Матфею» Баха молитвой?
Со Словцовым Вера вдруг начинала ощущать в себе давно утраченное ощущение прикосновения к запредельному. Когда она утратила его? Или это чувство просто стерла так называемая «взрослая жизнь»? А Павел, похоже, вообще жил «по ту сторону»... Он
