Григорьевич... Писать объяснительную о нарушении чистоты эксперимента, находящегося под контролем правительства Российской Федерации, - заткнул его окончательно генеральный конструктор.
В этот миг в пространстве лаборатории вместе с туманом непонятного генеза стали проявляться знакомые фигуры.
Кошкин по-прежнему лежал на коленях Рузского, сознание его периодически покидало. А Владимир Юрьевич уже отчаялся вернуться назад, когда единственный выход из ресторанного дворика закрыл милицейский уазик, озарив площадь битвы въедливой фиолетовой мигалкой. Грум дрогнул первый раз в жизни, потому что не хотел сесть в одном и том же времени во второй раз.
- Всем оставаться на своих местах! - прозвучала суровая команда стражей порядка из мегафона на крыше, но Марченко уже нажал кнопку Backspace.
Пространство и время не рванулись, а как-то, словно по слизкому коридору, в котором прилипают подошвы, потянулись обратно. Машина времени словно определяла и раздумывала, кого ей следует забрать в счастливое капиталистическое будущее, а кого оставить на допрос советскому прокурору, а то и въедливым чекистам. Грум, осознав, что теряет драгоценные мгновения, не обращая внимания на бегущих к нему милиционеров, начал разряжать остатки обоймы в лежавших после ударов и стоящих на ногах противников. Именно поэтому стражи порядка первым делом кинулись к нему. Кодекс советского милиционера не позволял им, как сейчас, сразу открыть огонь на поражение. Сначала надо дать залп в небо, а потом все равно попытаться задержать преступника голыми руками, что они и начали делать. Но их голые руки повисли в пустоте... Грум, не выражая никаких эмоций и не попрощавшись, исчез. Зато потерянное на поимку миража время и нескрываемое удивление ментов, вызвавшее естественную заторможенность их реакции, позволило раненому в плечо Бекхану вырваться из двора, сбив по пути попытавшегося остановить его милиционера-водителя. Бекхан ушел, мысленно и вслух обещая отомстить всем и вся до третьего колена.
Увидев Елену, Владимир Юрьевич облегченно вздохнул, Дорохов же первым делом закричал:
- Скорую! Палыч умирает!
Китаев, который знал цену этим секундам, кинулся к телефону. Елена Андреевна склонилась над двумя своими мужьями, потом обняла голову Кошкина, который на какое-то время пришел в себя.
- Сережа, что ты наделал?
- Это я виноват, - объяснил Рузский.
- Это я виноват, - опустил голову Грум.
- Нет, это он виноват, - кивнул Марченко на Яковлева.
- Мне все равно в этом времени нет места, - прошептал Кошкин, выдавливая через боль грустную улыбку. - Юрьич, а ты сделай обязательно томографию! Обязательно!
- Чего? - не понял Рузский.
- Всего... Томографию... Кровь сдай... К врачам сходи...
- Да это тебе, Сергей Палыч, к врачам надо...
- Мне к Господу Богу... Если пустят...
Он хотел еще что-то сказать Лене, но уже не смог, сознание вновь провалилось в страшную тьму, которую весьма сложно разорвать искрой между контактами дефибриллятора. В этой тьме он почувствовал себя обнаженным, и ему стало зябко. Неумолимая сила вдруг подхватила Кошкина и в один миг бросила в сырой каземат, где на стенах горели факелы, а на столе, за коим сидел суровый вельможа, - две свечи. Тут же, на столе, раскрыта была весьма объемная тетрадь, исписанная где полууставом, а где и вообще непонятными знаками. Вельможа, листая ее, сурово допрашивал сидевшего напротив монаха, глядя на которого Сергей Павлович содрогнулся - настолько он похож был на самого Кошкина. Разве что борода да смиренное выражение лица не совпадали. Зато усталость в серых глазах - почти родная.
- Так ты, Василий Васильев, крестьянского сословия, родом из деревни Окулово, что в Тульской губернии, в иночестве Авель, предсказуешь да и пишешь о том, что милостивая государыня наша императрица Екатерина Алексеевна упокоится скоропостижно в нынешнем, одна тысяча семьсот девяносто шестом году от Рождества Христова, а также предуказываешь день, месяц и даже час кончины?
- Истинно так, ваше сиятельство, так и воспоследует... - тихим голосом отвечал пленник. - Жаль государыню, однако конец ее земного пути близок и неотвратим...
- Уж не от имени ли Господа ты вещаешь, чернец?
