Где по пыльным дорожкам далёких планет ходил в чёрном скафандре Егоров с наточенной косой. Торила звёздный маршрут похабная бабушка, поманившая глухой самогонной ночью к себе на печку умственно-отсталого, прижитого опять же по пьянке от немца, сынка. Если, конечно, то, что про них говорили, соответствовало действительности. Да если и не соответствовало, действительность от этого не становилась хуже или лучше. Миллионы прочих космонавтов. И в первых рядах, так сказать, среди разведчиков неведомых трасс, три дяди Петиных подёнщика. С опалённой бородищей. Лысенький, в блатном кепарике, с глазками-шильцами, резиновой улыбочкой, тщедушный кашлюн, в дум растративший здоровьишко. Жёлто-азиатский, со странным то ли именем, то ли кличкой — Сам, с бабьими покатыми плечами, пузцом, медлительно-раздумчивый, в распогоненном офицерском френче, в чёрном, с лопнувшими щвами, танкистском шлеме, который не снимал, несмотря на жару. Это были настоящие аборигены открытого космоса.
Дядя Петя начал деятельно расчищать угол патио под установку самогонного комплекса. Что не понравилось ласточкам. Они уже несколько раз какали дяде Пете на голову и плечи, но он, увлечённый, не замечал. Леон вспомнил предание, согласно которому ласточки никогда не устраивают гнёзд в домах, которым назначено сгореть. Волнение ласточек было объяснимо. Под самым их гнездом налаживалось огненное самогонное дело.
Дядя Петя извлёк из ларя две увесистые пачки турецкого чая. Народ не принял турецкий чай, как не принял в своё время исчисление атмосферного давления в гектопаскалях. Турецким чаем пока ещё были заставлены полки продуктовых магазинов от Калининграда до Владивостока. Этому чаю, видимо, как капитану, было суждено покинуть тонущий корабль торговли последним.
— Отнеси мужикам.
— Разве его пьют? — удивился Леон. — Он же радиоактивный, в газетах писали.
— Они пьют, — ухмыльнулся дядя Петя. — У меня мясные консервишки были. Открыл — вонь, чернота, свиньям дать побоялся. Мужики увидели: сдурел, такое добро свиньям? Прожарили, сожрали за милую душу. Такой чай для них лекарство!
Леон взял пачки, двинулся к бане.
Путь пролегал мимо дома тряпичной бабушки. Страшный красный георгин к этому времени вымахал с небольшое деревцо. Корни его были заботливо укрыты какой-то драной овчиной. Видать, крепко любила георгин тряпичная бабушка, берегла от заморозков. Приблизившись, Леон с изумлением увидел, что никакая это не драная овчина. Задрав ногу, под георгином стоял чернобыльский волк. Заметив Леона, он никуда испуганно не метнулся. С достоинством завершил начатое, мощно рыкнул, вскогтил задними лапами землю, неторопливо потрусил в сторону леса.
Из дома выскочил Гена с ружьишком, следом шевелящая ртом, как варежкой, бабушка.
Волк, видя такое дело, пошёл сменными галсами.
— Где? — крикнул Гена.
Леон махнул рукой в сторону леса, но волка уже и след простыл.
— Падла! — тряхнул ружьишком Гена. Леон испугался, как бы он под горячую руку не пристрелил его вместо волка. — Курицу сожрал, падла! Ты тут это, — покосился на Леона, — осторожней ходи, я капканы поставлю.
Ушли в дом.
Они всегда ходили вдвоём.
Отношения с Геной и бабушкой у Леона не то чтобы улучшились, но и не испортились. Гена больше не грозился вырвать ему из жопы ноги, если он будет рвать траву на лугу. Бабушка — не гоняла из вишнёвого сада, который, как объяснил дядя Петя, здесь такой же ничей, как всё остальное. «Мой сад! — не удержался-таки дядя Петя. — Председатель говорил, бери, да кой он мне?»
Леон обратил внимание, что враждебность зайцевцев к дяде Пете и — рикошетом — к нему усиливалась, когда дядя в фермерской своей деятельности выползал за пределы приусадебного участка, и стабилизировалась — когда втягивался в пределы. В связи с возобновлением банностроительных работ Леон ожидал усиления враждебности.
Если дядя Петя работал, как раб на плантации, тряпичная бабушка и Гена совсем не работали. Так, возились иногда нехотя на огороде. Леон не представлял, на что они живут. «Как на что? — удивился дядя Петя. — На зарплату, которую получают в колхозе». — «За что же им платят?» — «Ни за что, — ответил дядя Петя, — поэтому они умрут за родной колхоз!»
Но и радости на лицах зайцевцев, что вот они не работают, плюют на всё на свете, а с голоду не помирают, не даёт помереть с голоду любушка советская власть, Леон не замечал. Мрачны были их лица. Зайцевцы пребывали в состоянии тревожного безделья, как будто ожидали со дня на день второго пришествия Христа, конца света, упразднения родного колхоза. Только лицо дедушки Платины, который ловил рыбу круглые сутки, оставалось спокойным. А точнее, неизвестно каким, потому что Леон ни разу не видел этого мифического дедушку. Дедушка Платины считался здесь дачником. Хоть и своим, но чужим (не колхозным) человеком.
— Чаёк, — опасливо объявил Леон.
Если дядя Петя надеялся, что мужики в ожидании чистого как слеза, первача кинутся, как звери, работать, он сильно ошибался.
Старшой храпел в лодке, уставив в небо неприличную бороду. Азиат в танкистском шлеме и лысенький, выгрузив из лодки нехитрый инструмент, устроились на крылечке с засаленными краплёными- перекраплёными картишками. Картишки гаденько шлёпали о крыльцо, как будто тряпичная бабушка шелестела беззубым ртом-варежкой матерны.
— Клади на крыльцо, — отозвался лысенький.
— Что за имя: Леон? Кто назвал? Ты русский или какой? Почему Леон? — тяжело и сумрачно посмотрел на Леона из-под шлема азиат.
Леон хотел послать самозваного танкиста куда подальше, но, встретившись с немигающими крапчатыми глазами убийцы, пробормотал, что он не Леон, а Леонид, а если бы и был Леоном, так это ничуть не более странное имя, чем, к примеру, Сам.
— Справэдлыва, — неожиданно согласился азиат. — Сам — армянское имя, сокращённо от Самвел. Леон хуже. У нас был один знакомый Леон. Плохо кончил, — покачал головой, — очень плохо. Хотя, — задумчиво добавил после паузы, — в сущности, все кончают одынакова.
— Не задерживай паренька, Сам! — Лысенькому, видать, привалила лихая карта. Ему не терпелось обыграть Сама.
А тот как чувствовал. Бросил карты на крыльцо, взял с крыльца пачку чая.
— Турэцкий! Дожили! Турки нас потчуют чаем, да ещё, — вдруг, как барсук, раздув ноздри, шумно нюхнул пачку, — радиоактивным! Во что превратили страну!
— Нам ли, Самыч, после Чернобыля бояться радиации? — самопроизвольно гримасничая, хохотнул лысенький.
Леон подумал, что он, видимо, ещё окончательно не оправился то ли после инсульта, то ли какой нервной болезни.
Напоминание о Чернобыле всколыхнуло в Саме неотболевшие чувства. Он разразился нескончаемой матерной тирадой, из которой Леон выловил, что Сам, старшой и лысенький привлекались через военкомат на работу по дезактивации заражённой зоны и что их за это не только не наградили медалями, но ещё и сильно недоплатили.
В лодке заворочался, захрипел, как будто его душили, старшой.
Леон поспешил уйти. Ему было тяжело и неприятно общаться с этими людьми.
То были люди дна. Причём не просто физического, вырожденческого, а ещё и духовно-нравственного дна. Только трёх создала природа! Не случайно, знать, именно к дяде Пете нанялись эти симпатичные строители. Чувствовала родственную душу.
Со дня приезда в Зайцы не видел Леон дядю столь деятельным и оживлённым, как в день гнатия (или гонения? А может, на украинский манер, гоньбы?) самогона.
По патио разлился кисло-сладкий, тошнотворный бражный дух. Отяжелевшие ласточки едва таскали по воздуху длинные серповидные крылья. С большим трудом, цепляясь за край, попадали в гнездо. А когда застучала из краника по дну эмалированной кастрюли первая горючая капель, немедленно проверенная
