дядей Петей на горение, они и вовсе остались в гнезде, свесив на глиняный бордюрчик чёрные в рыжих шапочках головки.
— Снимем пробу? — орлом зыркнул на Леона дядя Петя, перелив первую порцию из кастрюли в стакан.
— Свиней надо покормить, — тускло напомнил Леон. — Прививки кроликам. Вакцина в холодильнике.
— Что? А? — Дядя Петя сам был как загипнотизированный кролик. Его гипнотизировала прозрачная огненная жидкость в непривычно чистом (неужели по этому случаю вымыл?), прямо-таки каком-то хрустальном стакане. Кролику так же трудно было не прыгнуть удаву в пасть, как дяде Пете не опрокинуть в пасть содержимое стакана. Собственные кролики, а также свиньи, куры, гуси и утки были сейчас бесконечно далеки от него. У дяди Пети задрожали руки, на лбу выступил пот. Он собрал остатки воли в кулак, мужественно перелил самогон через воронку в чёрную бутылку из-под шампанского. Это стоило ему чудовищных (даже в начале программы «Время», то есть за мгновение до сна, он не выглядел таким измотанным) усилий. — Да-да, покормить, — механически, как робот, вытряс в корыто из мешка остатки комбикорма, залил кипятком, нарубил туда же тесаком хлеба. Обычно дядя Петя проделывал это на улице, а тут в патио, лишь бы подольше подышать бражно-самогонными горячими парами.
— Ты иди, — предложил Леон. — Я послежу.
— Нет! — обречённо (мол, рад бы, да никак!) вздохнул дядя Петя. — Только кажется, что просто, на самом деле творческий процесс: цвет, запах, крепость. За огоньком глаз да глаз. Главное, чтоб муть не попёрла. Гвоздички, что ли, бросим для духа?
Сыпанув в булькающий на газу бражный чан горсть гвоздички, с наслаждением вздохнув, дядя Петя как пушинку подхватил полное свиное корыто и вышел вон со зверской песней, точнее, с арией князя Игоря из оперы Бородина: «О дайте, дайте мне свободу…»
Леон подумал, что сердцу алкоголика точно так же, как сердцу девы, нет закона. Удержать дядю Петю от пьянства будет так же трудно, как рвущуюся на свидание деву, то есть попросту невозможно. Дядя Петя сам возьмёт свободу. Но, в отличие от князя Игоря, не для того, чтобы искупить позор, а — впасть в новый.
Между тем, хоть и светило солнце, в воздухе сгущалась мгла. Серым, слепящим, как из ртути, сделался воздух. Он давил на затылок, плечи, вживую уподобившись мифическому ртутному столбу, про который говорили по радио в сводках погоды. Подобные атмосферные превращения обычно имели место перед грозой. Но грозой в воздухе не пахло. Солнце плавало в ртути, разрезало её, словно заточенный воровской пятак сумку или карман. На него можно было смотреть, не щурясь, как ночью на луну. Леон и смотрел, обнаруживая, что солнце темновато, а за плечами у него огненная косматая бурка, если, конечно, можно вообразить, что у солнца есть плечи, на которые оно может набросить эту самую бурку. А значит, должен быть под солнцем, как под добрым казаком, конь, поскольку пешие в бурках обычно не ходят.
Странная апатия, покорность судьбе охватила Леона. Он знал, что произойдёт ужасное, но не находил в себе сил этому воспрепятствовать. То есть пребывал всё в том же (гневно осуждаемом в других) типичном для русского человека состоянии тревожного безделья, которое вполне можно было назвать бездельем пророческим. Вероятно, единственное, с чем на Руси дело обстояло блистательно, так это с бездельем и пророчествами.
Нет, конечно, было, было желаньице что-то предпринять. Но, как у червя, на уровне сигнальной системы. Скажем, наведаться к Платине. Что могла присоветовать Леону сонная, как сова, дневная Платина? Или — посмотреть на солнце в танковый прицел. Или — оторвать листок календаря.
Добраться до Платины можно было, только выйдя из дома. Посмотреть в прицел — поднявшись по лестнице в чердачную комнату. Оторвать листок календаря — всего лишь протянув руку.
Раздувшийся серый календарь висел прямо над головой Леона.
Леон протянул руку да и оторвал, обнаружив на листке портрет совершенно неведомого усатого человека с соответствующей фамилией Фабрициус, а также чёрное нонпарельное сообщение, что сегодня на всей территории европейской части России будет наблюдаться абсолютное солнечное затмение, которое продлится семнадцать с половиной минут. Последний раз подобное затмение наблюдалось в 1812 году и вызвало хлебные бунты в центральных губерниях. Леон взглянул на хромой, как бы случайно закатившийся на буфет дяди Петин будильник с ржавым циферблатом, показывающий тем не менее точнейшее время. До затмения оставалось три часа.
Гораздо меньше времени оставалось до наполнения самогоном первой бутылки из-под шампанского. Дядя Петя не поленился, слетал к колодцу, притащил ведро ледяной воды, чтобы, значит, остудить бутылку сразу, как наполнится, чтобы, значит, она была запотевшая, когда он понесёт её в баньку.
Недавние солидность, уверенность «Всё моё», «Только трёх создала природа» схлынули с дяди Пети как с гуся вода. Он сделался каким-то суетливым, заискивающим, невпопад прихохатывающим, с бегающими глазками, глупо и совершенно не по делу болтающим.
Дядя Петя знал, что запьёт, но мазохистски оттягивал сладостный миг, заранее винился перед Леоном. Будь здесь другой (из трезвой жизни) человек, дядя Петя точно так же бы заискивал и внутренне винился перед ним. То есть не перед ним конкретно, а в его лице перед человечеством.
В ЛТП дядя Петя прослушал серьёзный курс антиалкогольной пропаганды. Он с гордостью показывал Леону общие тетради с аккуратнейше законспектированными лекциями, взятыми в рамочку афоризмами: «Употребление спиртных напитков скотинит и зверит человека» (Ф. М. Достоевский). «Верблюд может неделю работать и не пить, человек — неделю пить и не работать» (Восточная мудрость). Некое, помнится, противоречие увиделось Леону в мирном соседстве двух этих изречений. Ну, да вся жизнь в Зайцах (и не только) состояла из противоречий. Тетрадочное определённо было не самым главным.
В доме к стене дядя Петя прикрепил кнопками кусок ватмана с тремя (так следовало понимать) основными заповедями своей новой трезвой жизни фермера: «1. Всё связано со всем. 2. Пьянство — мировое зло. 3. Делая плохо другим — делаешь плохо себе».
Вот эти принципы и собирался в угоду «мировому злу» дядя Петя пустить прахом.
Леон был бессилен ему помешать.
Разве только сию же минуту разбить бутылку первача, опрокинуть бидоны с брагой, растоптать к чёртовой матери любовно уложенный в тазик с водой (для охлаждения) змеевик.
Леон отбросил листок с усатым Фабрициусом. Немедленно ощутил, как щетинист, враждебен мир. Воздух в патио, как губка, напитался самогоном. Ласточки не подавали признаков жизни. Жабы в подвале- пруду квакали громко, развязно. Не квакали, а базланили на жабьем толковище. Ртутный воздух обливал крышу недостроенного дяди Петиного дома, тяжело стекал вниз. Леон почувствовал себя крохотным вибрирующим гвоздиком. Ртутный столб мягким молотом вгонял его в пол. Воронёная бутылка, как поплавок, плавала в вязкой ртути. С пола на Леона осуждающе смотрел Фабрициус.
Уничтожить самогонный комплекс — означало навсегда рассориться с дядей Петей. Надо было, чтобы это произошло как бы случайно.
Ворвалась свинья.
Не так-то просто было приволочь из хлева в патио свинью. Да чтобы она кинулась на пышущий самогонный аппарат, как на злейшего врага. Вне всяких сомнений, она бы кинулась, если бы знала, чем лично ей грозит запой хозяина. Но как объяснишь свинье?
Выпустить из баллона газ? Дядя Петя разложит во дворе костёр.
Шаровая молния? Вчера вечером дядя Петя наладил паяльную лампу. Если зажечь её, оплавить в форточке стекло, замкнуть электричество, уничтожить самогонный комплекс, потом упасть на пол без чувств, дядя Петя, пожалуй, поверит. Однажды к нему в форточку уже влетала шаровая молния. Спалила занавеску, изуродовала телевизор, долго висела под потолком светящейся потрескивающей грушей. Потом вылетела через дверь, обуглив косяк.
Леон взял паяльную лампу, потянулся за спичками.
— Вот она родненькая! А я её ищу! — раздался за спинов хриплый, сожжённый алкоголем голос.
В дверях стоял старшой с опалённой (шаровой молнией?) бородищей, любитель расхожих немецких словечек, смотрел на Леона, как будто знал о его намерениях.
Да, наверное, и знал.
