Проснулся (очнулся) от ветра, свистящего в чердак, как в свисток.
До затмения, если верить электронным часам на столе, оставались считанные минуты.
Пошатываясь после тяжёлого полуденного сна, Леон чуть не свалился с лестницы.
Ртутный столб более не давил. Зато ртутный ветер, как с цепи сорвался, сбивал с ног, сорил жёлтой, принесённой с полей, медовой пыльцой. В небе не осталось ни единой птицы. Лишь придурок-голубь пытался камнем упасть на землю, но завивающийся воронкой ветер каждый раз хватал его над землёй, зашвыривал, как тряпку, ещё выше. Несчастный голубь изнемог в борьбе, обратился в точку, растворился в злом небе.
Кролики чувствовали приближение затмения, бесшумно сидели в клетках, выстелив уши вдоль спин.
Только страшный красный георгин на суставчатой деревенеющей ноге победительно развернул лепестки. Должно быть, он вознамерился подменить в минуты затмения солнце.
В трусах-парусах, с чёрной трубой инфракрасного прицела в руках, подобно «Летучему Голландцу», носился Леон по затаившимся Зайцам, оскорбляя Господа своим видом.
Ноги сами повели в обход страшного георгина по тропинке вдоль озера к бане, единственному живому (и вероятно уже пьяному) месту в Зайцах.
«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» — донёсся до Леона исступлённый слоновий рёв. Дяди Петин голос выделялся как самый разнузданный и пьянющий.
Леон немедленно пошёл обратно.
«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» — повторил квартет. Как ни странно, правильнее всех, хоть и с кавказским акцентом, выводил Сам.
«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» — в третий раз.
И пока Леон возвращался к красному георгину, его преследовало: «Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…»
«Там же есть ещё какие-то слова, — недоумевал Леон, — как там? Главное, ребята, сердцем не стареть…»
Но снова (старшой, Сам, лысый уже задавленно хрипели, а дяди Петин голос, напротив, игриво взвился похабненьким, куражливым тенорком): «Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…»
И по новой, уже без дяди Пети, одним измученным горлом, как идейные борцы перед расстрелом: «Под крылом самолёта о чём-то поёт…»
«Убили?» — испугался за дядю Леон, побежал к бане.
Но не успел.
Затмение настигло его метров за двадцать до белой с пустым квадратом окна посредине банной стены. Сделалось темно, как в самую глухую беззвёздную ночь. Леон споткнулся, упал, посмотрел в небо, но не увидел ничего, кроме электроспирально вычерченного по чёрному, летящего оранжевого кольца, которое в равной степени могло быть солнцем и неопознанным летающим объектом.
Леон мысленно вознёс хвалу Господу своему, не отнявшему у него в смутный час остатков разума, десантно перевернулся на живот, поднёс к глазам танковый прицел ночного видения.
И замер с приросшим к глазам прицелом, изумлённый открывшейся красотой потаённого Божьего мира. Небо было аспидно-чёрным, в звёздах, в разноцветных — в кольцах и без колец — планетах, белых туманностях, переливающихся гроздьях алмазной метеоритной пыли.
Пронзительная тишина стояла в небе.
Леон подумал, что умер, что грешная его душа летит в отведённый ей предел.
Но тут же понял, что, к сожалению, ещё жив.
Прицел наставился на озеро. Леон увидел прозрачную озёрную воду, вертикальные бусы водорослей, серебряные рыбьи лица, прибрежные кусты, деревья со стучащими под корой сердцами, бегущей по стволам и ветвям клейкой прозрачной кровью.
Леон направил прицел на пустой квадрат белой банной стены, и тут же дробное, насекомье, свинцовое — с ветерком и горючей слезой — вступило в правый глаз.
Леон чуть не выронил прицел.
На лавке расплывшимся, как блин, лицом вниз свистяще спал дядя Петя. По полу перекатывались три пустые бутылки из-под шампанского. Старшой, Сам и лысый, трезвые, как будто не пили, сидели за столом.
Только это были не старшой, Сам и лысый.
Это были совсем иные люди. Вернее, даже не люди, а как бы сошедшие с азиатского вишнёвого ковра, с миллионов прочих: ковров, картин, скульптур, бюстов, диорам, плакатов, открыток, ваз, орденов, графинов, стаканов, деревянных панелей и рисовых зёрнышек призраки. Леон подумал, что Господь таки отнял у него разум.
Но и с отнятым разумом приходилось продолжать жизнь. Леон отнимал прицел от больного правого глаза и ничего не видел, не слышал. Подносил — отчетливейше видел белых, как бы присыпанных мукой, призраков-мельников, слышал каждое их слово.
Перебрасываясь в картишки, они продолжали разговор, начало которого Леон не застал.
— Самогончик приятен, — произнёс старшой густым рокочущим голосом, любящего жизнь, ценящего её радости человека.
— С гвоздичкой, — добавил Сам. — Как у Орвелла.
— Прочитал? — оживился лысый.
— В «Новом мире», — протянул руку, взял с лавки журнал без обложки Сам. — И ещё русские народные сказки нашёл в растопке. Больше тут читать нечего, — с недоумением посмотрел на дядю Петю. — Неужели он выписывает «Новый мир»? Зачем?
— Крести, — буркнул старшой. — Много о себе думает вот и выписывает. Полстраны таких идиотов. Жрать нечего, а они всё читают. Мы играем или сказки рассказываем?
— Пас, — вздохнул лысый. — Что в сказках, Самыч?
— Пас, — сказал Сам. — Во всех сказках царь и царь. У зверей царь, у рыб царь, у птиц царь, у деревьев царь. Даже у вшей, — с отвращением шлёпнул себя по щеке. — и решительно нигде ни парламента, ни народовластия.
— Восемь червей! — рявкнул старшой.
— Вист, — отозвался лысый. — Когда они сочинялись, сказки, Сам?
— Во всяком случае, до избрания на царство Михаила Романова, — ответил Сам. — Раннее средневековье — очень религиозное время, а Бога в сказках нет, хоть убей!
— Что из этого следует? — спросил лысый.
— Не знаю, — пожал плечами Сам. — Что-то, наверное, следует. Если даже из этого дерьма Орвелла что-то следует.
— Как минимум три вещи, — значительно произнёс старшой. — Первая: рецепт сдабривания самогона гвоздикой. Вторая: любовь русского народа к деспотии. Третья: что Бога нет. Все три спорные. Не станете же вы всерьёз утверждать, что хозяин, — брезгливо посмотрел на прилипшего щекой к лавке дядю Петю, — читал Орвелла и потому насыпал в самогон гвоздики? Что он горой за царя? И не верит в Бога?
— Орвелла, может, читал, да не дочитал, — покосился на дядю Петю Сам. — Вот «Интернационал» наверняка пел. «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой…»
— Ещё как пел, — подтвердил лысый, — не мог не петь, раз был коммунистом. Не всё же: под крылом самолёта…
Все трое затряслись от хохота.
— Кто даст ему по сходной цене водяру, — проговорил сквозь смех старшой, — тот ему и Бог, и царь, и герой. И никакого, — аж слёзы хлынули из чёрных цыганских глаз, — избавленья не надо!
И как по команде замолчали. Только шлёпали по столешнице засаленные краплёные картишки да гулко перекатывалась по полу похожая на уменьшенную мортиру бутылка, задетая кем-то из игроков.
Леон подумал, что есть в аду неучтённый Данте круг: куда Бог помещает людей, ошибшихся в идеях. Гармонию идеи Бог поверяет алгеброй бытия на шкуре создателей, выводя из них некое среднеарифметическое окружающей их духовной и физической жизни. Искать пророческий смысл в
