разговорах старшого, лысого и Сама было всё равно что вникать в текст, напечатанный обезьяной, силком усаженной за пишущую машинку. Если только, дурацкая мелькнула мысль, такого рода текст первично не был взят за основу.
Затмение между тем набирало силу. Зайцевская тьма была вполне сопоставима с библейской египетской. «Воистину, — согласился в душе с телевизионными депутатами в фуражках Леон, — единственный шанс для России не пропасть — военная мощь. Крепить и крепить, чтобы у каждого личный прицел!»
Для сидящих за столом тьма, конечно же, не являлась неудобством. Инфракрасные прицелы ночного видения изначально (чтобы и ночью не отдыхали от окружающего убожества?) присутствовали в их глазах. Но за время пребывания среди людей (Леон не знал, долгое или нет?) наёмные строители приобрели (восстановили?) некоторые человеческие рефлексы.
Вдруг запалили ржавый, бородатый от паутины фонарь «Летучая мышь», поставили на стол, чтобы лучше видеть карты. Хотя мгновение назад была такая же тьма, а карты они видели прекрасно.
В тусклом крепостном свете дремучей «Летучей мыши» белые лица карточных игроков казались почти естественными. Раскаянья на лицах не было. Леон заключил, что нет раскаянья (за недостойную человеческую жизнь) и в среднеарифметической окружающей жизни. А раз нет, значит, не к лучшему, как обещают правители, а к худшему изменится эта самая жизнь.
Тяжёлое мерное жужжание вспороло банный, с широкими тенями полумрак. Что-то стукнулось о фонарь, да с такой силой, что он заплясал на столе. Потом ещё, ещё. Леон нажал в прицеле кнопку увеличения, рассмотрел огромных коричневых рогатых жуков, атакующих чадящую керосином «Летучую мышь», как лётчики-камикадзе американский линкор. Леон не предполагал, что в Зайцах водятся жуки- носороги.
— Откуда напасть? — Старшой швырнул на стол карты чтобы выпутать увязшего лапами и рогами в бороде жука.
Другой жук с хрустом врезался в лоб лысому. Третий, как пиратская серьга, повис в ухе Сама.
— Откуда и мухи, — недовольно пробормотал, освобождаясь от неуместной серьги, Сам.
— Повторение, — с трудом уклонился от очередной рогатой пули старшой, — мать учения! Но не только. Повторение — кризис духа!
— Рассуждаешь как теоретик, Кирилл! — воскликнул Сам. — В грех повторения так или иначе впадает каждый, кто занимается практической, я подчёркиваю, практической деятельностью! Что такое практическая деятельность? Практическая деятельность есть варьирование бесчисленного множества повторений. Так что тут он мало чем отличается от остальных. Так, Владлен? — подмигнул лысому. — Всё идыно!
— Какой же скверной, — презрительно поморщился старшой, он же, как выяснилось, Кирилл, — должна быть практическая деятельность, чтобы во время затмения летела такая мразь!
— Практическая, — сказал Сам, — была попыткой претворить в жызнь тэорытичэскую.
— Не более скверная, Кирилл, — поддержал Сама лысый Владлен, — чем нынешняя наша шабашка. Исходные данные оставляют желать лучшего. Заказчик — опустившаяся леченая пьянь. Стройматериалов в обрез. Народ вокруг сволочь. Жрать нечего. А он, — посмотрел в потолок, — не хочет помогать, как когда- то Моисею. Поматросил и бросил! И что строим — баню! Этот хер, — кивнул на хрюкавшего во сне дядю Петю, — расходует последний кирпич на баню, когда надо начинать с силосной башни, тёплого хлева, это же очевидно. А он решил помереть чистеньким!
И снова все, как настоящие алкаши, трескуче, с подвывом рассмеялись.
После чего некоторое время сосредоточенно играли.
Мысли в их разговорах возникали подобно следам на прибрежном песке. Только складывался узор, приливная волна утюжила песок. Они были вынуждены без конца вести один и тот же разговор. Без малейшей надежды когда-нибудь закончить.
Сам поставил на стол два кирпича, между ними лист фанеры, заслонивший свет фонаря. Теперь жуки беспокоили значительно меньше.
— Сколько мы уже тут? — вдруг спросил Сам.
— С восьмидесятого, — ответил старшой. — Значит… Значит… Не могу! — вцепился в пегие клочья на висках. — Не могу складывать и вычитать двузначные. Однозначные, пожалуйста, а двузначные никак!
— Построили много, — продолжил Сам. — Почэму разрывается?
— Материал дерьмо! — грассируя, как с пластинки, прокричал Владлен. — Я сразу понял! Я хотел! А ты… — замер с открытым ртом, запамятовав, о чём это он.
— Что строят другие — разваливается ещё быстрее, — продолжил Сам. — Наш коровник в Песках третий год стоит. А сельхозстроевская ферма на том берегу? Через год в прах! То-то и оно. Что он хочет нам доказать? — строго обвёл жёлтыми глазами присутствующих. — Что?
— И почему именно нам? — как обиженный ребёнок, вздохнул Владлен. — Доказывал бы Фоме Аквинскому.
— Атеисты! — не то пристыдил, не то восхитился старшой.
— Ко мне это не относится, — сухо возразил Сам.
— Я, я атеист! — воинственно усмехнулся Владлен. — На том стою и не могу иначе. Только если вдуматься, — прищурился задумчиво и недобро, — кто главный атеист? Он главный атеист! Только делает вид, что верит… В себя.
— Я думаю, всё значительно проще, — снисходительно произнёс старшой по имени Кирилл. — Разочарование. Он всего лишь высказывает нам своё глубокое разочарование.
— В общечеловеческих ценностях? — предположил Владлен.
— Не в общечеловеческих ценностях, как таковых, — покачал головой старшой, — а в том, что единственной общечеловеческой ценностью, понятной эскимосу и бедуину, шведу и негру, индейцу и пигмею, грузину и бушмену, ценностью во всех странах, при всех режимах, в любых обстоятельствах, которую признают повсеместно и неизменно, ради которой идут на всё, завладев которой человек превращается в сверхчеловека, единственной общечеловеческой ценностью оказалось… что?
— Что? — воскликнули Владлен и Сам.
— Доллар Соединённых Штатов Америки, идиоты! — выдрал из бороды неизвестно как, сквозь кирпичи и фанеру, прорвавшегося жука-партизана Кирилл. — Следовательно, суши вёсла, обложались с импровизацией! Как, впрочем, и он. Мы что хотели? Чтобы единственной ценностью был жизнь. Чтобы человек дрожал за неё и, значит, слушался. Но талер, — добавил меланхолично и отстранение, — то есть сребреник, то есть доллар, оказался сильнее страха за жизнь — небесную и земную. Вот как разрешился конфликт эпохи. Хотя вряд ли человеку будет от этого легче. Нет, определённо нет.
— Что такое гениальность, Кирилл? — вдруг спросил Владлен.
Леон догадался: волна в очередной раз проутюжила песок. Пошёл новый узор.
— Она не заключается в том, чтобы сидеть в гнусной бане! — с отвращением огляделся старшой.
— Ты не станешь отрицать, — гнул своё Владлен, — что все эти Гомеры, Шекспиры, Сервантесы, Лев Толстой — зеркало русской революции, сочиняли не для людей?
— Они сочиняли для него, — пожал плечами Кирилл, — он первый читал. А потом решал. То есть наказывал авторов.
— С нами та же история! — воскликнул Владлен. — Только мы писали не по бумаге, а по людям. Но по его сценарию, его подсказке. А теперь он воротит от нас нос! Тычет, что мы неправы, когда сам неправ!
— Слишком примитивно, — не согласился Сам, — потому что слишком логично. Вы меня удивляете. Уподобляетесь тем самым людям, по которым мы писали историю. Ка будто забыли главный закон.
— Какой? — вкрадчиво поинтересовался лысый. — Какой из них ты считаешь главным, Самчик?
— От противного, — спокойно ответил Сам. — Всё в мире от противного. Напролом нельзя. Мы попёрли напролом, он опалил нам крылья, а тебе, — посмотрел на старшого, — ещё и бороду, швырнул в долларовый навоз. Но всё временно. Вы видите конец там, где всего лишь передышка. Рано или поздно появится такой, кому он не сможет опалить крылья и бороду. И тот, вопреки ему, выполнит его же волю.
— Неужто, — поинтересовался Владлен, — в «Новом мире» напечатали Ницше?
