Я достаю сигареты.
– Курить будешь?
– Да. Только давай где-нибудь сядем во дворе, чтобы никто не видел.
– Тебе что, не все равно, если увидят?
– Нет, представь себе, не все равно.
Заходим во двор, садимся на скамейку спиной к улице. Я подкуриваю Ольке и себе, потом кладу ей руку на плечи. Она отодвигается.
– Что такое?
– Ничего. Руку убери.
– А что я такого сделал?
– Ничего.
– Нет, ну что я такое сделал?
Олька выкидывает сигарету – потянула всего раза два или три.
– Что ты до меня доколупался? – Она начинает орать. – Что тебе надо?! Пошел ты на хуй, понял?! Нет, ты понял? Пошел на хуй, ясно? Не лезь ко мне! Уходи отсюда. Она плачет.
– Что такое?
Олька ничего не говорит, только хныкает. Я придвигаюсь, обнимаю ее. Она кладет голову мне на плечо.
– Ну что такое? Успокойся ты.
Она отодвигается.
– Дай еще сигарету.
Я подкуриваю и даю ей. Она вся красная, некрасивая от плача. Тушь растеклась щекам, сигарета в пальцах трясется.
– Ты мне объяснишь, что случилось?
– Нет.
Мы докуриваем, выбрасываем бычки, поднимаемся и идем к площади Ленина. Она молчит, я тоже. Такая малая, а уже психованная дура.
Доходим до остановки. Надо и мне послать ее на хуй, но я говорю:
– Давай еще встретимся. В пятницу, а?
– Ну давай. Опять на этой остановке, в семь, да?
– Ага. Может, поехать с тобой до Юбилейного?
– Не надо.
– Ну, я пошел.
– Пока.
Сегодня большой сбор – пацаны со всех районов будут стелить вьетнамцев. Я не ходил на сборы уже, может, полгода – сейчас за Рабочий лазят одни малолетки, восьмой-девятый класс. А на вьетнамцев пойду – эти козлы стали много на себя брать. Раз приехали к нам, то сидите тихо. А то мало того что все в магазинах разбирают, из-за них ничего не купишь, так еще стали на пацанов за-лупаться на Луполове – около своих общаг. Может, конечно, пацаны и сами на них первые полезли по пьяни, но все равно – что это за дело: на своем районе ни за что получить, да еще от вьетнамцев?
Луполовские пацаны сказали своим «основным», и те пустили по городу базар, что будет сбор на вьетнамцев, чтоб со всех районов приезжали их мочить.
Со мной с Рабочего едут еще три малых с восьмого класса – сходили пару раз в «трест», теперь хотят зарисоваться.
На остановке на Луполово уже целая толпа – большинство луполовские пацаны, но есть и с других районов.
Идем к общаге. Во дворе на скамейке курят два вьетнамца. Луполовские «основные» хватают их, стягивают со скамеек, остальные налетают и гасят ногами. Я не лезу – там и без меня народу хватит.
Другие вьетнамцы смотрят из окон, галдят по-своему, выбегают на улицу. Мы встречаем их около входа. Я бью одному прямого, он падает. Налетают малые и молотят его ногами по ребрам и в живот.
Вьетнамцы сосцали, больше не выскакивают.
Мы орем:
– Едьте на хуй в свой Вьетнам! Вон из Могилева!
Вдруг сзади подваливает целая толпа вьетнамцев с колами. Видно, с другой общаги. Начинается мочилово, но мы в жопе: у нас колов нет, эти суки давят. Все малые, худые, а колами махают – не надо баловаться.
Мы рвем когти. Они – за нами, орут по-своему. Народ на улице охеревает: человек сто или больше пацанов убегают от вьетнамцев с колами.
Они отстают, мы разбегаемся кто куда. Где рабочинские малолетки – не знаю. Сажусь на троллейбус и еду домой один.
После первого урока все классы с восьмого по десятый загоняют в актовый зал. На сцену вылазит директор.
– Нам только что позвонили из гороно, рассказали, что вчера группа хулиганов старшего школьного возраста напала на вьетнамских рабочих возле общежития на проспекте Пушкина. Ну разве это не безобразие? Эти люди приехали за тысячи километров, чтобы работать у нас на заводах, на стройках – везде, где не хватает рабочих рук, а какие-то, извините, сопляки, продемонстрировали им такое вот «гостеприимство». Я не знаю, был ли там кто-либо из вас, ребята. Надеюсь, что нет. Но, в любом случае, хотел бы вас предупредить о недопустимости подобного поведения. Эти подонки позорят наш город, позорят нашу страну. Но должен заметить, что наши вьетнамские друзья смогли дать достойный отпор хулиганам. Среди них много взрослых, опытных людей, в том числе тех, кто был в армии, воевал за независимость против американцев. И если они проломили некоторым молодчикам черепа, то я считаю, что это справедливо.
Наши бабы поглядывают на меня. В классе я, само собой, никому не говорил, что ездил, но они знают, что со всего класса только я хожу за район. Я делаю чугунную морду – типа, не знаю, о чем вообще базар.
Сидим с Олькой на скамейке в ее дворе. Сегодня она трезвая и не выделывается, как тогда. Мы сходили в «Пингвин», поели мороженого с сиропом и шоколадом, потаскались по улице, потом курили на скамейке у фонтанов. После этого пришли в ее двор и сидим уже, может, часа два или три.
Я спрашиваю:
– А у тебя тогда назавтра голова болела? Ну, после ликера?
– Ага, болела. – Олька улыбается. – Я вообще редко пью, только если ликер или шампанское – но чтоб сладкое или полусладкое, не сухое. Водку ненавижу. Раз пацаны дали попробовать, давно еще, в пятом классе, – ы-ы-ы, гадость.
Я обнимаю ее за плечи. Она не реагирует. Сидит, ковыряет туфлей землю. Я лезу к ее губам, она отворачивается.
– Что такое?
– Ничего. Дай лучше сигарету.
Я даю ей «космосину», она подкуривает моей зажигалкой, выпускает дым, смотрит на деревья. Потом тянет еще и достает сигарету изо рта. Я тяну к ней губы. Она не упирается, сама сует язык мне в рот. От нее пахнет помадой, сигаретой и апельсиновой жвачкой. Сосаться не умеет, но старается.
Смотрю на часы – без пяти час ночи. Я говорю:
– Час ночи – троллейбусы не ходят. Опять придется пешком.
– Если хочешь, спи у меня. Мамы нет, она у подруги сегодня ночует, а папе все равно. Пошли, если только не будешь ко мне лезть.
– Не буду, не бойся.
Поднимаемся на третий, она отмыкает квартиру. В прихожей темно.
– Проходи туда – это моя комната.
