молча, тяжело, безнадежно, глядя прямо перед собой.
– Вы свободны, – со вздохом сказал он мне. – Можете идти домой.
Идти домой я не мог. Дома был Санькин спортивный костюм, его ноутбук, его синий свитер и мой диктофон с его голосом внутри. Диктофона я боялся больше всего. И поэтому поехал на яхту. А спустя двое суток беспробудного одинокого пьянства увидел Надежду, которая привезла мне жратву и какие-то шмотки. Носки там, трусы и прочее.
– Лешка, – все повторяла сестра, – Лешка…
Она сидела на корточках возле меня, валяющегося на койке, и пыталась гладить меня по голове. У нее получалось плохо, неловко, моя обостренная тактильность заставляла меня сжаться от трудноопределимого чувства – чего-то между раздражением и стыдом от того, что она так переживает.
– Не смотри на меня, – попросил я ее. – Иди домой.
С тех пор она приходит с регулярностью курьерского поезда – раз в два дня. Пытается меня кормить, но это полбеды, хуже, что она пытается со мной разговаривать. В последний раз, правда, вылив борщ в реку, сквозь зубы буркнула: «Да пошел ты…» – а я услышал. «Бедная», – вдруг подумал я и впервые за много дней почувствовал что-то. Жалость, нежность. Это же моя Надюха, я ее люблю! У нее работа, ребенок, бывший муж, который убивает ее своим вялотекущим занудством, и я – в неопределенном агрегатном состоянии. Она ездит ко мне через весь город. В каком же напряжении она должна находиться все время, бедная…
И еще неизвестная девушка на корме – которая готова сидеть и ждать, пока я проснусь…
А футболка на мне – в каких-то пятнах на груди. И руки… Пусть барышня еще посидит, я должен привести в порядок руки. С такими руками нельзя подходить к людям, в конце концов, это аморально.
Она никогда не обратила бы внимания на тот случай, если бы не одно странное обстоятельство. Александр Иванович Владимиров сказал перед смертью два слова, их отчетливо слышала юная гаишница, которая случайно оказалась непосредственно рядом с ним. Он прошептал: «Белые мотыльки». И умер. В протоколе допроса девушки слова погибшего были зафиксированы, но в ходе следствия внимания на них не обратили, вероятно, сочли бредом умирающего. Следствие отрабатывало версию заказного убийства на экономической почве и реконструировало бизнес-среду Владимирова, структуру его связей и взаимоотношения с конкурентами. Появились даже подозреваемые, о чем моментально сообщили СМИ.
Иванна и не узнала бы о этих словах никогда, если бы гаишница Оксана Павленко, единственная на весь город женщина в патрульно-постовой службе ГАИ, не оказалась соседкой Валика. Они по-соседски курили на лестнице, и Оксана пересказала ему в деталях историю, так ее напугавшую. Белые мотыльки… Когда в офисе Валик произнес эти два слова, Иванна сама не заметила, как задела чашку и пролила кофе на стол и клавиатуру.
Когда-то давно, в Школе (точнее, не в самой Школе, а в монастырском парке), Иванна и ее приятельница сестра Валерия, в недавнем прошлом выпускница мехмата МГУ, ходили собирать каперсы. Сестра Валерия, в миру Маша Булатова, приняла постриг год назад, работала в монастырской библиотеке младшим библиотекарем и осваивала высокое искусство библиотечной каталогизации. Еще она преподавала математику в Школе, и с Иванной они, несмотря на восьмилетнюю разницу в возрасте, как-то психоэмоционально совпали и стали общаться в свободное время, обсуждая в основном фантастику, а из фантастики в основном Стругацких и Урсулу Ле Гуин. Свое интеллектуальное общение они периодически разбавляли исключительно дамской болтовней, содержание которой Иванна, спустя годы, уже плохо помнила. Еще Маша Булатова отлично рисовала карандашные миниатюры и писала сказки для детей.
Был июнь, вторая его половина, когда каперсы вот-вот зацветут, но дать цвести им нельзя, потому что самое ценное в каперсах – почки. Их маринуют в растворе уксуса со специями и подают к мясу. Дедушка Эккерт всегда увозил с собой пару баночек и утверждал: «Однозначно лучше, чем испанские».
Они собирали почки каперсов и ссыпали их в белое пластиковое ведерко. Иванна прошла немного вперед, к поляне за двумя большими круглыми кустами самшита, и уже хотела было опуститься на колени перед стелющимся, как плющ, буквально распластанным по земле кустиком каперсов, как почувствовала сзади звук и движение. Она обернулась и увидела, что сестра Валерия, как-то неудобно поджав ноги, сидит на земле, держится за затылок и смотрит прямо перед собой.
– Ты что? – спросила Иванна.
– Белые мотыльки, – сказала она.
Иванна посмотрела туда, куда смотрела Маша покрасневшими, расширившимися глазами. Никаких мотыльков не было, только нагретый воздух дрожал.
– Где? – спросила Иванна. – Машка, ты что?
– Мне плохо, – прошептала монахиня, закрыла глаза и упала набок.
Она умерла через час в монастырском госпитале от обширного инфаркта в возрасте двадцати трех лет. А надо сказать, что сестра Валерия, еще будучи Машей Булатовой, получила звание мастера спорта по плаванию и плавала как торпеда, а заодно ходила в горы, занималась тайдзи-цюань в этом самом парке ежедневно после заутреней и никогда не жаловалась на здоровье.
– Такое бывает, – утомленно пояснил доктор Рат, хирург-кардиолог. – Молодые мужики мрут, хоть с виду здоровые, крепкие. Вот позавчера буквально: водитель поселковой автобазы тридцати лет дома вышел из душа, прилег на диван – и привет. Ведь что такое инфаркт…
– А если ее убили? – спросила Иванна.
– Как? – поднял брови доктор Рат. – Кто? Я был на вскрытии. Обширный инфаркт миокарда, все – как в учебнике, классика жанра, можно студентов приглашать.
– Нет, ее убили, – заупрямилась Иванна. – Надо поискать след инъекции.
– Да уж искали, – вздохнул Рат. – Мы с патологоанатомом, знаешь ли, большие поклонники Рекса Стаута. Поэтому искали. Но не нашли.
Иванна закрыла глаза и увидела сидящую на земле Машу.
– Она держалась за голову, за затылок, – сказала она Рату. – След может быть под волосами.
Доктор нахмурился, снял очки, потер глаза.
– Волосы у нее красивые, длинные, – пробормотал он. – Жалко.
И пошел куда-то по коридору. А Иванна осталась стоять в просторном, пустом солнечном холле кардиологического отделения госпиталя, в котором лечились все жители района Белой Пристани, то есть ни много ни мало тысяч сто населения, не считая отдыхающих.
Бедной Маше обрили голову, но ничего не нашли. Взяли повторный биохимический анализ крови, который ничего не дал. То есть ничего не было в крови у Маши – здоровая кровь молодой здоровой женщины. Сестру Валерию отпевали на следующее утро, и на отпевании Иванна все слышала шорох листьев и какой-то звук за спиной, постоянно оглядывалась, так что в конце концов Петька протиснулся к ней, крепко сжал ее руку и свирепо прошептал в самое ухо:
– Стой спокойно! Чего ты вертишься?
«Белые мотыльки… – повторяла она про себя. – Белые мотыльки…»
Что за мотыльки, прости господи? Что она увидела? Или услышала? Или вспомнила? Что-то настолько важное, что именно эти два слова ей нужно было сказать. Предположим, вспомнила. Или – поняла.
– Ты путаешь воображение с интуицией, – сказал ей Петька тем же вечером.
Они сидели на камнях в тени скалы, было сыро и прохладно, и Иванна куталась в полотенце. Но идти в корпус не хотелось. Не хотелось видеть никого, кроме Петьки. У Иванны была маета. Ей не давала покоя эта история.
– Ты напридумывала себе какой-то злой умысел и всякую мистику вокруг этой истории и считаешь, что прозреваешь суть, – развивал свою мысль Петька. – А у нее был глюк, вполне, наверное, объяснимый с медицинской точки зрения. Резкий скачок давления, например. Сужение сосудов, что-то в таком роде.
Почему-то ей расхотелось обсуждать что-либо с Петькой. Вполне возможно, что он прав, а у нее – паранойя.
– Если бы я прозревала суть, – сказала Иванна, – то понимала бы, что произошло. А так я строю всякие версии – одну глупее другой.
Монастырь ордена урсулинок был построен при прямом участии Деда. С этим монашеским орденом барон Эккерт нашел общий язык довольно давно, когда еще была жива его Елена. После смерти
