убивать – есть версия, но я расскажу тебе ее не здесь, а когда мы приедем. Но то, что убивать будут, совершенно точно.
– Ну, ладно, – согласился он, и они одновременно разжали руки. – Скажи хоть, куда мы едем.
Едем… Рациональной частью сознания Иванна не понимала, есть ли смысл куда-то ехать, но иррациональная его часть кричала, что уезжать надо немедленно.
– В лес, – ответила она ему. – В один дремучий и относительно далекий лес. Где можно сесть и подумать. И мы не едем, а летим.
Когда тебе покажется:
что море в реальности точно такое же, как в твоих снах;
что можно расслабиться, уснуть, успокоиться, поверить, полюбить;
что мир стал дружественным, и ты наконец все понимаешь, все видишь и никому ничего не должна;
что тебе известно, чего стоит бояться, а чего не стоит, и кто на самом деле друг, а кто враг;
что ты ни у кого ничего не просила, а они приходят и сами дают, и целуют тебе руки, и преданно смотрят в глаза… –
не забудь, что ты должна сказать «нет».
Я думал, она спит. На высоте пять тысяч метров, на переднем крае грозового фронта, когда корпус «Боинга» трясло и народ, вцепившись в подносы с нетронутой едой, сосредоточенно смотрел перед собой, Иванна сидела, откинувшись в кресле. Ее лицо с закрытыми глазами хоть и было не вполне безмятежным (она немного хмурилась, как будто ей снились нерадивые третьекурсники из ее преподавательского прошлого), но по крайней мере выражение его не имело ничего общего с ситуацией на борту – стюарды ходили с постными лицами, и уже всем было ясно, что мы не смогли зайти на посадку, промахнулись, и кружить нам теперь еще минут сорок в непроницаемо черном небе.
– Не волнуйся, – вдруг произнесла она, не открывая глаз, – мы не упадем. Это было бы исключительно глупо.
– Съешь сырок, – предложил я ей. – Отличный сырок. Типа «Янтарь». И еще носили сухое вино.
Иванна открыла глаза – и я понял, что она не спала. Ни секунды. Такие глаза бывают у человека, который только что в течение пятнадцати минут смотрел в оптический прицел.
– Тогда зови стюардессу, пусть несет сухое вино, – сказала она и стала старательно и аккуратно намазывать сырок на кусок хлеба.
«Он удивительно оптимистично переносит наше странное бегство, – подумала Иванна. Особенно если учесть, что ничего не понимает, в то время когда и я понимаю совсем немного…» Она обещала ему все объяснить, только в том месте, куда они летят. То место… Ее выбор пал на него потому, что если уж стоит задача спрятаться на время в совершенно другом мире, то лучшего места не найти. А в том, что им нужно исчезнуть на какое-то время, она ни секунды не сомневалась с того самого момента, как вспомнила Машу Булатову.
Понимала она пока мало, больше чувствовала – «простым детским чувством». И это чувство сообщало ей, что: а) есть какие-то белые мотыльки, которые считают себя невидимыми; б) они убивают тех, кто начинает проявлять к ним интерес, кто что-то о них знает, или хочет знать, или понял, или что-то видел или слышал. Если, решила Иванна, ее версия хоть сколько-нибудь правдоподобна, надо исчезнуть, хотя совершенно непонятно, можно ли от них скрыться. Другая версия – они убивают ренегатов. Бывших своих. В любом случае, они, мотыльки эти, мягко говоря, к известности не стремятся. Они стремятся быть невидимыми. Ни Маша Булатова в свое время не проговорилась о них в необязательной девичьей болтовне, ни Александр Владимиров, при всем безусловном доверии и симпатии, которые он, похоже, испытывал к Леше Виноградову, не сказал ему ни слова о белых мотыльках, о которых, возможно, много думал, или знал, или пытался понять. Причем оба, монахиня и олигарх, умирая, знали, кому обязаны своей смертью. «Но это не секта, – думала Иванна, рассеянно глядя на пластиковый стаканчик с „Шардоне“ и одновременно огорчаясь, что в самолете ей не подадут винный бокал богемского стекла, – я о сектах знаю все. После константиновских сатанистов о сектах я могу читать учебный курс. Рождение новой секты теоретически возможно, но такая степень закрытости новичкам не свойственна. Тайное общество, орден, какая-нибудь игра в бисер? Все может быть. Как и новое оружие, и старая магия, и просто какие-нибудь сумасшедшие. Видит бог, никогда еще у меня не было такой слабой версии. А сейчас только одна предельно умозрительная версия о черной кошке в темной комнате, при том, что нет ни комнаты, ни кошки. Ничего нет, никакой информации. Зато есть животное чувство большой опасности и беды».
– Иванна, – прервал ее размышления Леша, – как бы тебе объяснить… Мне долго молчать трудно. Я резонер, болтун, мне нужен собеседник. Я и так молчал на яхте больше двух недель. Чуть не спился.
– Зачем? – спросила Иванна.
– Что – зачем?
– Зачем пил?
– Что же я еще мог делать? – с некоторой обидой хмыкнул он.
Иванна повертела в руках пластиковый стаканчик. Он посмотрел на ее длинные сильные пальцы, на два серебряных кольца – на среднем и безымянном пальце левой руки – и впервые подумал, что не нужно было вот так сразу слушаться ее и лететь неизвестно куда. Сейчас-то в Москву, где их ждет зафрахтованный ею маленький частный самолет, но это все, что он знал. Глупо, честно говоря, с его стороны. Спонтанно и глупо. А вдруг она сумасшедшая?
– Я знаю два способа борьбы с депрессией, – сказала Иванна и улыбнулась ему глазами из-под упавших на лицо волос. – Оба далеко не такие приятные, как алкоголь, но в отличие от алкоголя, который в конечном счете тоже сам по себе депрессант, два моих способа действительно помогают. Способ первый – ничего не делать, только думать. До тошноты. Постоянно повышая уровень идеализации своих размышлений. Лежать, дышать животом и думать. Часу к двадцатому такой практики ты, конечно, слегка разотождествляешься, но это обратимо. Вот что, собственно говоря, делали старцы в лаврских пещерах? Они сидели на своих коротеньких лежаночках и думали. Лет по сто пятьдесят каждый, и это не метафора. А второй способ – ни о чем не думать и совершать физические усилия, тоже на протяжении многих часов, так, чтобы засыпать раньше, чем успеваешь понять, что засыпаешь. И в первом, и во втором случае нельзя ничего есть, можно только пить простую воду. Дня три.
«Хорошо, – усмехнулась она про себя. – Даже отлично. Зачтется в педстаж. Сама-то я вчера что делала в ресторане с поэтичным названием „Базилик“? Дышала животом?»
– Однако несмотря на такой богатый опыт правильной борьбы с депрессией, – продолжила Иванна вслух, – вчера я образцово-показательно напилась.
– Ну, слава богу… – выдохнул Алексей. – А то я начал напрягаться.
– Правда, у меня не было депрессии, – решила уточнить Иванна. – У меня была паника.
По салону пронесся коллективный вздох облегчения – самолет заходил на посадку. Под углом к плоскости крыла переливалось озеро огней Москвы.
Иванна с нежностью посмотрела в иллюминатор и подумала, что это, конечно, черная несправедливость – не иметь возможности провести в Москве хоть сутки. В ее милой, обжитой, студенческой Москве не съездить на Факультет, не посидеть в полном одиночестве в маленькой и самой любимой своей аудитории, вдыхая запах мела, старых дубовых панелей и радуясь, что так и не покрасили подоконник – рисунок трещин все тот же, все та же надпись «полный писец» (есть все-таки вечные вещи в этом мире, в котором «сегодня» практически ни в чем не повторяет «вчера» и «позавчера»).
Зато в любом случае сейчас, выйдя на площадку трапа из теплого салона, можно вдохнуть московский воздух. Он особенный. Это не заметил только ленивый. Но никто не объяснил, в чем, собственно, его особенность и прелесть. И Иванна не могла. Просто давно, в какой-то момент стремительного бега через всю Москву (она куда-то торопилась, куда-то туда, куда можно было и не торопиться), в беспорядочном интуитивном скольжении по веткам метро, по диагональным пересечениям скверов и дворов, она почувствовала этот воздух, как бы намотала его на себя и с тех пор всегда чувствовала и отличала от остальных.
В аэропорту Внуково их встречали маленькая веселая девушка с нежным румяным лицом и шкафообразный парень.
