на такое совпадение. Даже обязана.
После того как она ушла, я забрался в холодильник и съел все, что в нем было, – котлеты, увядший огурец, сырок с изюмом и краковскую колбасу. После чего позвонил Надежде и сказал, что она может больше не приезжать.
– Почему? – испуганно вскрикнула сестра, и связь оборвалась.
Я набрал номер снова:
– Я тебя люблю, Нюся. Ужасно. Ужасно люблю, в смысле. Я сам к тебе заеду – по дороге домой.
Пока я заводил яхту в эллинг, возился с лебедкой, оттирал ветошью испачканную машинным маслом ладонь, случились сиреневые днепровские сумерки, и я задержался на минуту, наблюдая дрожание рябинового листа на потемневшей воде.
В последние дни он присматривался к «своей девочке» и так и эдак. Не то чтобы Иванна стала неадекватной – она всегда была адекватной, но что-то было не так. Она была не такой, как всегда. Во-первых, замолчала. И так не очень разговорчивая, Иванна замолчала вообще. Только «да» и «нет». Особой работы не было, и Виктор не приставал. Причем ничего на работе не происходило такого, что бы заставляло ее нервничать, а в том, что она именно нервничает, напрягается и переживает, он не сомневался. Виктор не столько знал ее, сколько чувствовал. И вынужден был с огорчением и тревогой признать, что это – что-то личное, причем настолько личное, что ему Иванна ничего не скажет.
– Поедемте в кабак, баронесса, – предложил он как-то ближе к концу рабочего дня, включая свет и отмечая, что день неумолимо становится короче. – Поедем, а? Коньяку выпьем, съедим твоих любимых морепродуктов много. Суп из морепродуктов, салат из них же, потом кальмары жареные, в кляре, и даже на десерт – маленькие осьминожки в яблочной карамели.
– Фу, гадость, – фыркнула Иванна.
– Что значит «фу, гадость»?
– Осьминожки в карамели.
– То есть против остального ты в принципе ничего против не имеешь.
– Не имею, – сдалась она. – Поехали. Только ты уж насчет коньяка не обмани.
Виктор Александрович так обрадовался, что совершенно не придал значения последней фразе. И только в «Базилике» понял, что она значила. Баронесса Эккерт на протяжении целого вечера только и делала, что, потупив взор, молча и старательно напивалась. И успешно напилась еще до десерта. Виктор смотрел на нее во все глаза. Иванна, «его девочка», которую можно было под стеклянным колпаком экспонировать в Палате мер и весов в качестве эталона умеренности во всем, была в таком состоянии, в котором он не имел счастья видеть ее никогда. Правда, она по-прежнему молчала. Не жаловалась, не рассказывала ничего, буркнула только: «Я пьяная как свинья, Витя. Меня пора эва-… – она ненадолго задумалась и решительно продолжила: – куировать домой». Домой он ее эвакуировал на такси, а в подъезде, не долго думая, взял на руки и поднялся с ней на руках в квартиру – лифт конечно же не работал. «Я вполне могу идти сама», – пробормотала она ему куда-то в область ключицы, и он кожей под тонкой шелковой рубашкой почувствовал ее горячее дыхание. И скомандовал себе: «Уложи ее спать и уходи. Немедленно, бегом». Наверное, он так бы и сделал, потому что привык уже совершать нечеловеческие волевые усилия, общаясь с ней последние года полтора, но как только уложил ее на диван и выпрямился, она сказала:
– Только не уходи. Не уходи, Витенька. Я боюсь. – И посмотрела на него пугающе трезвыми глазами. И неожиданно сжала его руку дрожащими пальцами.
Тогда он сломался. И потом не мог вспомнить, как так получилось, что вот он стоял перед ней, лежащей на пледе цвета сливочного мороженого, а вот он уже прижимает ее всем телом к этому самому пледу, прячет ее голову у себя на груди и закрывает ее обеими руками, и целует ее, и говорит всякие слова, самые осмысленные из которых: «Только не бойся, ничего не бойся. Я тебя люблю. Чего ты боишься?» И она, освободив руки и зарываясь ими в его волосы, и гладя его лицо, говорит: «Не скажу».
Спустя несколько часов, проваливаясь в абсолютный сон, в сон, который, наверное, ничем не отличался от заслуженной и выстраданной смерти, последнее, о чем он подумал, было – столько счастья сразу он не испытывал никогда.
А утром она исчезла.
Виктор некоторое время тупо надеялся, что просто уехала на работу. Он ничего не понял. Обошел всю небольшую квартиру, увидел, что на вешалке в прихожей нет ее желтого кожаного рюкзака, а на ковре возле платяного шкафа валяется маленькая квадратная упаковка колготок и пачка бумажных носовых платков. И еще обнаружил – на столе больше нет ее ноутбука. Вчера вечером был, Виктор запомнил, так как подумал – странно, что она на целый день бросила включенный компьютер. Ноутбука не было, сотовый отзывался фразой, что абонент недоступен, а телефон в отделе все не отвечал. Наконец трубку там снял запыхавшийся Валик, и выяснилось: он только что вошел, Иванны нет и, судя по всему, сегодня не было. На кухонном столе Виктор обнаружил связку ключей с прикрепленным маленьким мягким мишкой в красной рубашке и остановился, перестал кружить по квартире, стал смотреть на мишку, на его черные пластиковые глазенки. И вспомнил, как она сказала ему: «Я боюсь». Он ее не понял, дурак старый! Иванна на самом деле боялась. А он подумал, что это – фигура речи.
Последний звонок, который Иванна сделала в семь утра, прежде чем отключить телефон, был Алексею. Она спросила его адрес и сказала:
– Никуда не уходи, я приеду через полчаса. – И с неясным удовлетворением выслушала, как он, сбитый с толку ее манерой обращения, а оттого путаясь в «ты» и «вы», объясняет про корпус «дробь два» и код на двери подъезда.
Иванна оставила Виктора спящим в своей постели, и главное, о чем волновалась сейчас, это что он никоим образом не должен пострадать из-за нее. Потому что только его еще не хватало, а он хороший, очень хороший, замечательный. И с невероятным стыдом, который охватил ее вместе с утренним октябрьским ознобом, подумала: вот он такой хороший, и славный, и умный, и сильный, а она не любит его.
Леша Виноградов открыл ей дверь в тот самый момент, как только ее палец прикоснулся к кнопке звонка.
– Услышал лифт, – пояснил он, похоже стараясь на всякий случай избегать местоимений даже первого лица. Он был в черной футболке и джинсах, и единственное, чего не успел до ее прихода, – так это побриться. Зато запах кофе чувствовался даже на лестничной площадке.
– Что случилось? – спросил он. – У те… у вас был такой голос…
Иванна усмехнулась.
– Леша, на брудершафт пить пока некогда, мы немедленно переходим на «ты», я пью кофе, ты собираешь какие-нибудь вещи, в том числе теплые. И документы.
– Да, но…
– Если мы сегодня не уедем туда, куда я считаю нужным, – перебила Иванна, – завтра, а может, и сегодня вечером нас с тобой на фиг убьют.
– Кто? – удивился Виноградов.
– Белые мотыльки.
Он снял очки – вблизи, в полумраке прихожей, его глаза были черными.
– Ты думаешь? – серьезно спросил он, а глаза улыбались и блестели, как нефть.
И тогда Иванна – сегодняшняя Иванна, потому что вчерашняя не позволила бы себе этого ни за что и никогда, сделала то, что ей хотелось сделать еще на яхте. Она взяла его за руку, с удовольствием ощутила нежную теплую кожу ладони, перебралась на твердое запястье и крепко сжала его пальцами. Руки и запястья были одним из ее тайных антропологических предпочтений: если ей не нравились руки и запястья – ей не нравился человек в целом. Независимо от пола. Не прошло и двух секунд, как он повторил ее движение – сжал своей правой рукой ее левое запястье.
– Отлично, – сказал он, и Иванна молча кивнула. – Итак, – продолжил Алексей, – сообщаю: ничего подобного я в жизни не встречал. – Она снова кивнула, совершенно серьезно. – И поэтому я поеду с тобой, куда там надо ехать, даже без объяснений. Но если ты расскажешь что-нибудь, мне будет просто приятно. – Теплое кольцо его пальцев сжалось. – Например, кто они такие и почему они нас будут убивать.
– Лешка, я пока сама ничего не поняла, – призналась Иванна. – Ни «кто», ни «что». Почему нас будут
