– На стуле. Видите стул? Вот на нем он и будет сидеть. С гитарой. Тоска смертная.
Иванна засмеялась. «Я дома, – вдруг с легким сердцем подумала она. – Боже мой, я дома…»
Парень с дредами посмотрел на нее и спросил:
– Коньяку хочешь?
Конечно, она хотела коньяку. Коньяку и еще раз коньяку! И сидеть на рюкзаке, скрестив ноги по-турецки или вытянув, греть лицо под заходящим майским солнцем и ждать.
Ей протянули флягу.
– Еще есть хорошая трава, – понизив голос, доверительно сказал сосед.
И тут сзади, вдалеке, запела труба. Зрители оглядывались, расступались, образуя коридор, и по нему шел большой небритый трубач в ярком боснийском национальном костюме с широким вышитым поясом на выдающемся пивном животе. Он прошел совсем рядом с Иванной, слегка коснувшись ее колена голенищем мягкого замшевого сапога. Продолжая играть, поднялся на сцену и занял свое место. В это время справа и слева к сцене уже двигались духовые и ударные.
И мальчик из Минска шепотом последовательно называл их:
– Гобой, волынка, валторна, блок-флейта… А там что за хрень такая? А, контрфагот!
– Откуда ты все знаешь? – так же шепотом спросила Иванна, возвращая флягу.
– Да так. – Парень тряхнул пыльными дредами и сделал большой глоток. – В консерватории учусь. По классу альта.
Иванна с уважением посмотрела на его прическу и пирсинг в виде трех игл под нижней губой.
Мелодия не прерывалась, в нее вливались новые тихие и протяжные интонации, и все они, как казалось Иванне, периодически сходились в коротком контрапункте, а затем снова расплетались, как расплетается на несколько прядей косичка или венок.
На сцену поднималась струнная группа. В длинном темно-синем платье прошла и села на место первой скрипки знакомая Иванне высокая темноволосая девушка. Улыбнулась зрителям и положила скрипку на колени.
За духовой секцией перед высокими пюпитрами встал академический хор и своими смокингами вызывающе контрастировал с бордовыми, расшитыми всеми возможными цветами и золотыми нитями жилетами духовиков.
Иванна не заметила или пропустила момент, когда на сцене появились четыре женщины в сербских и македонских национальных костюмах, празднично сверкая и переливаясь массивными поясами и ожерельями из серебряных монет. Они просто как-то материализовались возле микрофонов, и люди немедленно зааплодировали волшебству их возникновения.
Женщины запели – высоко и без слов, и аплодисменты стали постепенно утихать, но вдруг вместо того, чтобы утихнуть совсем, зазвучали по нарастающей, причем волна шла сзади. Зрители из первых рядов принялись вертеть головой и оглядываться, а поющие женщины улыбались, глядя куда-то поверх голов зрителей. Улыбались струнники и ударники, и весь академический хор, и девушка в синем платье, улыбаясь, прикладывала скрипку к плечу. И только духовики не могли улыбаться, потому что неожиданно вступили именно в этот момент, вызвав в груди Иванны нарастающую вибрацию.
По тому же живому коридору, по которому только что прошел трубач, теперь шел Давор.
Он медленно шел в своем белом мятом костюме, прикладывая правую руку к груди, и когда опускал голову в коротком полупоклоне, отвечая на аплодисменты, волосы падали ему на лицо.
Мальчик с дредами встал и аплодировал стоя.
Поднялась и Иванна. Прижав пальцы к губам, смотрела, как он идет.
Проходя мимо нее, он вдруг остановился, сказал «привет» и легонько сжал рукой ее предплечье.
И пошел на сцену.
– Ни фига себе! Вы знакомы? – потрясенно спросил мальчик с дредами.
– Нет, – покачала головой Иванна, провожая взглядом Давора, который, кивая духовикам и хлопая по плечу веселого лысого волынщика, пробирался к своему месту. Она ничего не понимала.
Садясь, Давор наклонился, чтобы поднять гитару, а распрямившись, знакомым движением откинул волосы с лица. Музыка смолкла. Он улыбнулся Иванне и, опустив голову, широким открытым жестом, как бы описав полукруг, поднял руку вверх.
Надо же такому случиться, что за полчаса до концерта у Давора безумно разболелась голова. Причем болел в основном затылок, что наводило на неприятные мысли о скачке давления, хотя ничего подобного с ним никогда раньше не случалось. Он и таблеток-то почти никогда не пил, и даже плохо умел их глотать. И вообще считал себя здоровым человеком.
Бранка издалека заметила, как он морщится и трет затылок, прибежала бегом – уже в концертном платье, но босиком. Протянула в ладошке какие-то капсулы, налила из кулера воды в пластиковый стаканчик. Давор, давясь, проглотил лекарство и погнал Бранку обуваться. Пол холодный, еще не лето, не хватало, чтобы Бранка простудилась. Он сидел в кресле, положив щиколотку левой ноги на колено правой, понимал, что надо идти переодеваться, но сил не было никаких.
«Это все дорога, – подумал Давор с досадой. – Бесконечные переезды-перелеты. Когда-то же это должно было сказаться».
– Ты береги себя, брат, – сказал ему тогда на прощание старый тромбонист Йордан. – Все же уже не мальчик.
Давор знал, что многие считают, будто он изо всех сил старается выглядеть моложе своих лет. Да нет, он вообще-то ничего для этого не делает. Просто ему нравится жить. К тому же он всегда был худым и много работал, постоянно перемещался, лазил в горы, ходил на яхте по Адриатике и даже занимался боксом, не имел никаких возрастных предрассудков по поводу стиля одежды, а прическу не менял уже лет тридцать – что-то более упорядоченное не подходит к типу его лица.
И еще больше всего на свете он любит состояние и действие, которое никак не может назвать. Как будто ты протягиваешь руку в пустоту и сминаешь ее (примерно так, как можно смять, собрать в кулак плотную, туго натянутую простыню). А затем, преодолевая сопротивление неизвестной природы, тянешь к себе. Или – рывком открываешь наглухо запертую дверь. А там – когда падает ткань или когда поддается и открывается дверь – возникает пространство, которое уже готово к тому, чтобы заполнить его. И ты заполняешь его всегда только собой, как бы кусками и фрагментами своей сущности, которая не совпадает с границами физического тела и вообще имеет другую морфологию. Это состояние лучше наркотиков и алкоголя, мощнее секса…
– Как твоя голова? – навис над ним Алан.
– Слушай, какая же гадость всякие там таблетки, – усмехнулся Давор. – Они у меня где-то в горле застряли.
– В смысле, принести виски? – догадался Алан.
– Ну да…
Из окна театральной гримерки не было видно ничего интересного. Город как город. Площадь, кинотеатр с колоннами, сквер. Между тем здесь где-то есть действительно очень старые церкви и монастыри, древние пещеры. Но он их, скорее всего, не увидит, потому что завтра рано утром коллектив вернется в Киев и в тот же день улетит в Афины. Давор был готов уезжать прямо сегодня, но его буйный и невоспитанный народ восстал и разорался, сообщил, что Давор установил в коллективе тоталитарный режим и в ночь они никуда не поедут. Все, надоело. Они только работают как кони и совершенно не отдыхают. Отель для них все равно забронирован на сутки, а то он не знает. И к тому же они приглашены на банкет этого самого «Славянского мира», а хозяевам отказывать невежливо. Последний убийственный аргумент, сверкая глазами, привел Милан.
– Черт с вами, – устало сказал Давор. – Идите на банкет. А я пойду спать.
Он мог бы, конечно, настоять. Но не стал.
За пятнадцать минут до начала в гримерку поскребся юноша Павел и спросил, не будет ли Давор так любезен сказать несколько слов для одного из центральных украинских телеканалов. Журналист с оператором ждут в коридоре, интервью займет буквально несколько минут.
– Давайте после концерта, – предложил Давор. Голова уже почти не болела, но говорить какие-то общие фразы в микрофон было невероятно лень.
Но тут выяснилось, что у журналистов здесь мобильная спутниковая станция, и они готовы немедленно
