Принцип у него такой.
– В отличие от некоторых...
– Разве ж я к вам пристаю?.. Да и не замужем вы...
Виктория смятенно провела пальцами по красной от волнения щеке, пристально и раздосадованно посмотрела на него. И вдруг улыбнулась – ярко, искренне, во всю ширь своей души. От ее официальной неприступности не осталось и следа, равно как и краски на щеках.
– Я бы могла спросить вас, откуда вы это узнали. Но я не стану делать этого. Я вижу, что вы сами догадались.
– Догадался.
– Это действительно оборона, можно сказать, круговая оборона...
– От таких, как я.
– И от таких, как Казбек...
– Но Казбек следователь, что ему стоит заглянуть в ваше личное дело?
– В мое не заглянет, – уверенно сказала она.
Андрей не стал спрашивать, за какими такими печатями хранится ее личное дело. Лишнее. Главное, что Виктория не замужем, а все остальное – мелочи жизни.
– А в душу лезть к себе я не позволяю, – добавила она. – И Казбеку, и всем... В том числе и вам...
Виктория набрала в легкие побольше воздуха, медленно выдохнула его вместе со всей накопившейся в ней неуверенностью. Выдохнула, меняясь в лице. Снова стала неприступным форпостом громоздкой прокурорской крепости.
– Итак, что вы хотели мне сказать о гражданке Сатаровой? – с важным видом спросила она.
– Я хотел сказать, что тоже не женат.
– Боюсь, что к существу нашего дела это не имеет никакого отношения.
– Личного дела или служебного?
– У нас нет с вами личных дел.
– Зато с гражданкой Сатаровой у нас были личные дела. Были. Я мог бы на ней жениться, но...
Он нарочно затянул паузу, чтобы Виктория прониклась пикантностью момента.
– Что – но? – заинтригованно поторопила его девушка.
– Она ушла к гражданину Окулову Борису Антоновичу. Причина банальна и стара как мир. Золушка грезила о принце, Ассоль из «Алых парусов» тоже принца ждала... Борис хоть и не тянет на принца, но денег у него достаточно, вот Катя и клюнула.
– Золушка не грезила о принце. Золушка просто работала...
– И Катя просто работала, пока Бориса не встретила... Был бы он принцем, на дуэль бы меня вызвал. А так исподтишка, как последний... Сам на меня с битой кинулся, а на прием попал, сразу сопли распустил...
– И Катя это видела? – не без возмущения спросила Виктория.
– Да... Я вчера с ней разговаривал, пытался ее вразумить.
– И что?
– И слышать ничего не хочет.
– Плохо... А вы не пытались искать людей, которые видели, как гражданин Окулов замахивался на вас битой?
– Маху дал. Машины мимо проезжали, надо было хотя бы пару номеров запомнить. Знать бы, где упасть...
– А вы упали. Подножку вам подставили... Что ж, будем разбираться.
– Я слышал, прокурор настроен решительно.
– Да... Скажу вам по секрету: он с Окуловым в одном классе учился. Я имею в виду Антона Борисовича.
– А он, похоже, хочет поиметь меня... Извините за резкость.
– Я не барышня из Смольного, – мягко и в какой-то степени заговорщицки улыбнулась Виктория. – И не с принцами работаю...
– Я и не говорю, что принц.
– И не надо быть им. Принцы только в сказках бывают хорошими, а в жизни с ними лучше не связываться...
– И не связывайтесь.
– Не буду, – пасмурно, одной щекой попыталась изобразить она улыбку.
У Андрея создалось впечатление, что у Виктории был в жизни свой «принц», на котором она обожглась, возможно, даже опалила крылышки.
– Так что мне грозит? – спросил он.
– Ничего... Пока ничего... А там видно будет... Мне, наверное, уже пора.
Она посмотрела на него так, словно не желала покидать этот кабинет. Но Андрей упустил этот момент и ничего не заметил.
Глава двенадцатая
Нила сдержала обещание, и вчера вечером в камеру доставили средних размеров, но жидкокристаллический телевизор с плоским экраном. Была еще и DVD-приставка, но прилагающиеся к ней диски почему-то до адресата не дошли. Надзиратель пояснил, что видео порнографического толка строго- настрого запрещено, потому и было изъято еще на приемном пункте. Вадик крикнул ему, что там была эротика, на что получил ответ, дескать, в тюрьме для арестантов не только эротика, но даже обычные шахматы – порнография, потому что там ферзь – как он сказал, особа женского рода, – сама догола раздета и в игре всех раздевает. Сказано это было в привычном для тюрьмы матерно-философском изъяснении, от которого если и тянуло на смех, то на нервно-истерический.
Самозванный смотрящий Вадик играл в демократию. Мог бы установить телевизор за ширмой в своем углу, но как истинный поборник справедливости он выставил его на всеобщее обозрение. Илья не возражал. Ему вообще было все равно. Телевизор перестал радовать его уже на второй час после подключения. И ночью, когда на одном из дециметровых каналов вышла в эфир передача про секс и с «клубничными» картинками, он демонстративно повернулся на бок и постарался заснуть.
Утром после подъема он умылся, побрился и снова завалился на шконку, хотя в сон ничуть не тянуло. И завтрак его не порадовал, хотя вчерашняя посылка из дома изобиловала деликатесами. Он уже не боялся тюрьмы, привык к дурным запахам и к сырым темным потолкам, что давили на психику, как булыжный гнет в кадке на квашеную капусту. Но нервы не выдерживали ощущения безысходности, гудели как провода под напряжением на ветру – цеплялись друг за друга, искрили, били током по телу и сознанию.
После завтрака камеру вывели на прогулку – на крышу тюремного здания, в специальный дворик с небом в клеточку. Солнце в небе, рядом с ним небольшая тучка, не делающая погоды, ласковый ветерок. Но солнце светило тем, кто на воле, а тучка, казалось, предназначалась для измочаленных тюрьмой арестантов. Чем больше Илья смотрел на эту тучку, тем сильней воспаленным воображением раздувал ее до размеров слоновьего стада.
Он стоял, опершись спиной о грязную, изгаженную мерзописцами стену, и курил, с каким-то самому себе непонятным исступлением всматриваясь в тучку. Продолжай он в том же духе, уже к концу прогулки она могла бы заслонить собой не только небо, но и все его сдвигаемое по фазе сознание.
– О чем думаешь? – услышал он знакомый и оттого шокирующий голос.
В двух шагах от него, не смея приблизиться, стоял Музыкант.
– Ты что, петушара, опух! – ошалело спросил Илья.
В общем-то, он не имел ничего против этого презираемого существа. Ну, есть у него склонность к извращениям, но ведь это врожденный порок. Сначала природа отыгралась на парне, затем сокамерники. Но вся соль тюремной философии в том и заключалась, что обиженных жалеть нельзя. Малейшая капля сочувствия к ним могла навлечь подозрения и даже обвинения в собственной неполноценности – со всем отсюда вытекающим. Опущенных полагалось презирать и унижать при малейшей возможности.
– Да ладно тебе! – в испуге от собственной смелости махнул рукой Музыкант. – Мы здесь одни, никто не услышит...
И действительно, Илья стоял в отдалении от общей массы сокамерников. Прогулочный дворик был
