так подходили друг другу, что никакие ссоры не могли ослабить их взаимного влечения. И, обливаясь пьяненькими слезами, сидел в баре неподалеку простак Штукин, оплакивая счастье, которое он сам, собственными руками отдал. Лена сказала ему, что любит другого, правда, не уточнила, кого именно, а Штукин тоже порой смотрел на мир с широко закрытыми глазами и не видел того, что происходило у него под самым носом. Он и в мыслях не мог заподозрить Картье, так как воспринимал его с достаточной долей высокомерия и даже некоторого злорадства, что вот, мол, «учились вместе, и я у тебя иногда на пиво до степендии стрелял, а теперь ты на меня работаешь. Время все расставило по местам, не так ли, старина?» И никак не мог Штукин смириться с мыслью, что жена его вдруг стала принадлежать кому-то еще, что она, оказывается, кого-то там «любит», и, по всему видать, что это не пустые слова, что все там серьезно, ведь отказалась же она спать с ним, наотрез отказалась, чем ввела Костю в еще больший душевный раздрай. Чтобы как-то примириться с самим собой, он пошел в бар и стал там пить, и его очень быстро развезло до тряпичного состояния. Не представляя себе, что совсем рядом его жена вместе с любовником вытворяют такое… Вот тебе и время, старина, которое все расставило по местам.
В душе Штукин все еще был уверен, что она так с ним шутит. И все это лишь ее мелкая, профилактическая «мстя». Он заставлял себя думать именно так, но, все больше пьянея и закрывая для обзора некоторые прежние, казавшиеся абсолютно понятными вещи, он открывал для себя то, чем прежде пренебрегал, на что не обращал внимания. Лена вдруг повернулась к нему той недоступной доселе лунной стороной, о существовании которой он и не догадывался, считая свою жену самой обыкновенной и, в общем, даже как-то не задумываясь о ее душевных качествах, о замечательном ее внутреннем мире, об удовлетворении ее простых желаний. Она умеренно нравилась ему внешне, в сексе он не блистал, лишь кое-как, с большой натяжкой, в начале отношений, быстро занимаясь этим дважды с перерывом часа в полтора, тогда как ее устройство требовало совсем иной силы, частоты и длительности. Они не подходили друг другу в этой самой важной из областей человеческих взаимоотношений, и трижды прав был Фрейд: нет в семье хорошего секса – нет и счастья.
Страдая, Штукин вдруг просветлел душой, захотел сделать что-то человеколюбивое и правильное. Вспомнил о Картье, о его просьбе, тогда показавшейся ему откровенно наглой, а теперь совершенно справедливой и закономерной. Действительно, его приятель сделал для его компании больше, чем кто бы то ни было за все время ее существования, привлек большие деньги, на которые теперь, не занимая в банках под дикий процент, можно продолжать расширяться в бизнесе, инвестируя в новые проекты.
– Мать моя Настасья Филлиповна! – пьяненько воскликнул пьяненький Штукин и пьяненько искривил рот, откуда пьяненько выползла, словно змея Пе-Стра-Я-Лен-Та (Ватсон, это элементарно, все дело в количестве слогов, их пять! Преступление раскрыто!), слюна Штукина и сползла ему на погон, а оттуда, по рукаву, оторвавшись от ворсинок державшей ее ткани тягучей каплей упала на заплеванный пол, смешавшись с одним триллионом шестьсот восьмьюдесятью шестью миллиардами четыреста двадцатью двумя миллионами ста восьмью тысячами девятьсот девяносто семью бактериями, постоянно квартирующими на этом полу. Вот имена некоторых из них: Целка, Белка, Булка, Аглайя, Апполинарийя, Вагиналийя, Хламидийя, Перепетуйя и, наконец, Надежда Константиновна Крупская, разжалованная высшим разумом в бактерию за свою франкмасонскую деятельность, но так как для бактерии это имя было слишком длинным, товарки прокликали ее просто Чирочкой.
– Я несправедлив, я жаден, я допустил ошибку, которую должен исправить, – бормотал Штукин, обливаясь холодным потом, так как сердце его именно теперь преодолевало очередной порог сопротивляемости его неуемным возлияниям и работало дряненько, паршивенько, с систулами, фистулами и твистулами.
– Я должен вознаградить Виктора по делам его! Да воздастся ему! Да сыщет он, да обрящет! Да не оскудеет рука дающего ему по делам его! – запричитал Штукин на дьячковый манер, всхлипывая и вымаливая себе всепрощение от геенны огненной. – Воздам ему, соделаю партнером во веки веков, приближу к себе и открою сундуки свои, ако же и сердце свое, навстречу искреннему своему другу, – восклицал уже в голос Штукин, чья проблема была в крайнем его религиозном фанатизме, в поповском лицемерии, в следовании заповедям Спасителя нашего, в которых не смыслил ни аза, считая, что живет ради служения, и тем лишь прикрывая протухлость свою и скукотищу, от себя исходящую. Догматическое дерьмо, впитанное Штукиным, кое-как им осмысленное и осевшее илом на дне, всплывало при пограничных состояниях вроде теперешнего. Впавший в состояние опаснейшего альтруизма и запрещенного всеми конвенциями человеколюбия, Штукин заплатил за выпивку и поспешил в номер Картье, воображая, что тот еще никуда не улетел, что он сейчас все исправит, обрадует Виктора своим широким жестом, возрадуется, словно Антонио за Бастанио в «Венецианском купце», и оросит алтарь их с Картье дружбы слезами раскаяния и примирения.
А меж тем Картье в который уже раз въезжал в тоннель, вплывал в пещеру, залезал в нору и входил, будто горячий нож в податливое масло. С этой женщиной он не знал покоя, не ведал усталости, и они вели себя довольно громко, так, что вышедший из лифта на нетрезвых ногах Штукин, услыхав приглушенные лишь дверью номера «ааа» и «ооо», вначале даже как-то несколько растерялся, а затем с ним сделалась меланхолия. Не имея любви, невыносимо видеть целующихся влюбленных на тротуаре, не имея секса, подслушать звуки чужой любви означает получить глухой удар по самооценке и самолюбию, резонансная волна от которого бьет в пах, заставляя жалко ежиться, а в лучшем случае яростно мастурбировать под фильм с участием грудастой Шайлы Стайлз.
Чуть было не миновав дверь номера Картье (предупредительный метрдотель вызвался было проводить, но Штукин заверил в своей адекватности и узнал лишь номер комнаты) и занеся ногу для следующего шага, Костя запнулся, сообразив, что именно вот эта самая, с номерком, заканчивавшимся на «тройку», дверь и аккурат из-за нее-то, из-за этой самой двери и неслись все эти «ааа» и «ооо», исполняемые чистым и знакомым Штукину женским сопрано, к которому нет-нет да и подмешивался сипловатый рык Картье.
– Черт меня побери, – пробормотал Штукин, – Витька зря время не теряет. Я-то думал он уже катит себе в Москву, а он, извольте видеть, с дамой!
Некоторое время поговорив с дверью номер «…3» и безнаказанно поупражнявшись перед ней в красноречии, Штукин, воображая, что он таким образом подшутит над своим приятелем и заранее находя шутку свою удачной, сильно ударил в дверь несколько раз и требовательно произнес: «Открывайте!» Пошатался немного (пьяный кураж, положение обязывало) и добавил:
– Открывайте, прелюбодеи! Это полиция нравов!
Всякий шум за дверью моментально стих, втянулось под дверь тихое, произнесенное мужчиной проклятие. Проклятие негодяю, что своим стуком враз погасил любовный пыл. Молчание слегка озадачило Штукина, и он, все еще продолжая дурачиться, вновь постучал, вновь сказал что-то театральное и за собственным шумом не расслышал быстрых шагов там, за дверью, не заметил, что крохотная точка дверного глазка на мгновение из светлой сделалась непроницаемой: кто-то проверил посетителя и тут же отпрянул от двери, будто испугавшись случайной пули. И вот, когда Штукин готов был махнуть на все рукой и восвояси убраться, отчасти довольный, что все произошло именно таким образом, Картье все же нет в номере, у него, у Штукина, от выпитого случилась слуховая галлюцинация и тем самым исчезает необходимость делиться с Виктором, как дверь тут же и распахнулась, и Штукин увидел, что на пороге, в дорожном костюме, состоящем из слаксов и рубашки в крупную клетку, стоит Картье с дорожным кофром в руке. Он увидел Костю, лицо его осветила самая искренняя улыбка на свете, которую Картье за минуту до этого репетировал перед Леной и она молча поднимала большой палец: «выглядит естественно».
– О! Друг дорогой! Ну здравствуй, здравствуй еще раз! А я, как видишь, отчаливаю. Пора в аэропорт, как раз поспею на утренний самолет в фатерлянд.
– Витька, – заплетающимся языком прокурлыкал вульгарный Штукин, – а кого это ты только что тут так яростно, pardone moi, жахал?
– Жахал? Я? Вообще-то я собирал вещи, мон шер ами, а ты много выпил, и тебе с непривычки мерещится. Ты что-то хотел от меня, Костя? Извини, но я уже почти опаздываю, я еще даже такси не вызвал в этой суете: пока билет менял, пока то, пока се…
Картье критически посмотрел на своего босса, все больше походящего на расползавшуюся под дождем картонную коробку:
– Тебя жена такого к себе не подпустит. Насколько я могу судить из своих поверхностных наблюдений, она не сильно жалует пьянчуг вроде нас с тобой.
