– Нет. Половину. Пятьдесят, – Наташа даже не обернулась, когда отвечала ему.
– Ладно, – голос хозяина изменился, в нем словно пропала всякая воля. – Половину так половину. Когда вы хотите въехать?
– Сегодня же, – Наташа наконец повернулась и стояла теперь в этом широком, пустоватом коридоре под светом маленьких потолочных лампочек, и выглядела как-то особенно привлекательно. – У тебя ведь там, – она неопределенно повела рукой, – остались какие-то вещи?
– Нет, то есть да, в гостинице, – Сергей улыбался и выглядел, как малыш, которому только что подарили заводной паравозик или машинку. Внешность хозяина перестала занимать его, теперь казалось, что он вовсе и не похож на тех двух. Впрочем, если и похож, то что с того? Мало ли что может быть, что случается? Разные бывают совпадения. Ведь может же быть так, что позавчера этот человек прогуливался вечером и встретился Сергею? Вполне! Могли у него быть дела в гостинице? Разумеется!
Объяснив себе эту странность с разными ипостасями одного и того же человека, Сергей окончательно успокоился. После взрыва он стал обращать на некоторые вещи излишне много внимания. Он смотрел, как Наташа подписывает какие-то бумаги, достает из сумочки конверт, считает купюры. Смотрел, улыбался, и вместе с ним сейчас улыбалась вся квартира...
Мы вышли на улицу и пошел дождь. Я еще подумал, что впервые вот так на моих глазах дождь начался резко, мгновенно, словно по команде. Обычно, когда выходишь из подъезда на улицу, он уже моросит, и тогда можно поднять воротник и втянуть голову в плечи, приготовиться. А здесь мы готовы не были.
– Ну, всего доброго, – она раскрыла зонт и чем-то напоминала сейчас Одри Хепберн: очень изящное пальто до колен, зонт, который она держала высоко, и сумочка, висящая в изгибе локтя; другую руку, затянутую в перчатку, она протягивала мне:
– До встречи. Теперь знаю, где тебя найти.
И она ушла тем же путем, по тротуару, а я смотрел ей вслед, сжимая в ладони ключ от своего нового, такого уютного пристанища, и вдруг подумал, что ей оно тоже пришлось по душе, поэтому она так настойчиво из-за него торговалась.
Дождь разошелся. Он барабанил по капотам машин, метил оконные стекла косыми штрихами, играл на водосточных трубах. Мир ее улицы изменился, стал пустынным. Она очень редко прогуливалась одна, в последние несколько лет почти никогда, и сейчас ей очень хотелось поскорей оказаться у себя дома, кинуть зонт на пол, пальто лакею, переодеться в домашний шелковый халат и прилечь. Из нее словно вытащили душу, хорошенько протрясли ее, отжали и небрежно вставили обратно, не попав в пазы. И это болтание души тревожило Наташу. Она поняла, что не дождь и не внезапно опустевшая улица тому причиной. Время пошло как-то иначе с тех пор, как она увидела «этого мальчика» возле своей двери. Впереди, на линии горизонта, что-то появилось, что-то, не имевшее очертаний, но большое, значительное... Она пробовала спросить себя, что все это значит, но ответить ничего не смогла, рассердилась, когда лакей распахнул перед ней дверь, насмешливо сказала ему: «Ты все угодничаешь», поднялась к себе, села перед зеркалом, поглядела на свое отражение и вслух произнесла то, на что в самом деле давно уже решилась:
– Дура ты. Что тут такого? О чем ты беспокоишься? Чему быть, того не миновать. Все идет как надо.
И все сразу стало как-то легко, ясно, отчетливо. Она, мурлыча, как кошка, вызвала лакея и, расспросив его о беременной супруге, надавала кучу разных советов и передала для нее какую-то брошку, купленную в Париже на блошином рыночке; с большим аппетитом пообедала, позвонила сестре и уговорила ее пойти на премьеру в «Ленком». Думала затащить в театр мужа, но тот сказал, что до конца недели безнадежно занят и «может быть, потом». А Мемзер и впрямь был очень занят. Нам заканчивал большую затею с фабрикой под Петербургом и приходилось разрываться между разными делами. Времени у Мемзера не было совершенно, он работал с колоссальным напряжением и получал от этого силы, словно Антей от касания земли. Да тут еще позвонил из лабаратории очень уважаемый Мемзером ученый, сообщил, что финансируемое тем дело вот-вот принесет толк и они начинают опыты над собаками и свиньями, приглашал заехать, убедиться. Во всей этой свистопляске он почти забыл о племяннике, вспоминая о нем крохотными урывками, когда мчался в автомобиле, подносил к губам рюмку коньяку, смотрел из окна своего небесного, в сорок третьем этаже расположенного, кабинета. С тех пор как ему было приказано вернуться в Россию, Мемзер не позволял себе отдыхать больше времени, отведенного для сна, утреннего кофе и газет.
Сергею от этого было, конечно, не легче. Когда первое приятное волнение новоселья прошло – а прошло оно скоро, – он спросил себя, что же делать дальше? Дозвонился Наташе, но та была сильно не в духе, ее одолела привычная хандра, а гештальт-шарлатан был где-то далеко, кажется, улетел врачевать скуку какой-то даме в Эдинбург.
– Я ему передам, что ты звонил, – бросила она и оборвала разговор.
Он слонялся по квартире, не зная, чем себя занять. Он смотрел телевизор, заказывал по телефону пиццу, за которой приходилось спускаться вниз, к подъезду, так как консьерж не впускал разносчика в дом. Он пил пиво, он бесцельно шлялся под дождем и слегка простудился. Он обошел половину центральных дворов и подворотен, изучая Москву с изнанки. Теперь это был его город, и, поначалу гордясь своей принадлежностью к столице, он мало-помалу потерял к ней всякий интерес. Деньги у него заканчивались, и он уже несколько раз задавался вопросом, что будет дальше, когда придет срок очередного платежа за квартиру.
Он часто вспоминал Наташу, то случайное прикосновение на улице, ее рукопожатие, теплоту ее дыхания возле уха. В своих фантазиях он заходил далеко: женщина в вагоне и Наташа силились сойтись в единое целое, он вожделел это целое, но однажды, продрогнув на улице, вернувшись домой, отогревшись чаем и нырнув в постель, он совершенно спокойно подумал: «Мне никогда ее не получить. Это нереально. Она из другого мира, где живет с крепким как скала и несметно богатым мужем. Если бы я решил намекнуть ей на близость, то даже страшно представить, что могло бы произойти. Назад в Сочи – было бы наилучшим вариантом. Все эти мысли от того, что я живу один. Надо с кем-нибудь познакомиться, обзавестись подругой. Только вот где ее взять?»
В клубах Сергей часто видел одиноких девиц, но недолгое их одиночество было частью их же профессии, и это он хорошо понимал. Знакомство на улице могло иметь плачевные последствия в виде внезапной беременности, требования вступить в брак и еще массы отягчающих свободу обстоятельств. По его мнению, знакомиться на улице было то же самое, что играть в жульническую лотерею: пустая трата на билетики без выигрыша.
Спустя несколько дней после знакомства с дядей, в один из вечеров, когда идти никуда не хотелось, да было и не на что, Сергей лежал в ванне и читал какую-то книжку. За содержанием он не следил, думал о своем, и настолько углубился в невеселые размышления, что принял телефонный звонок за сменивший тональность шум водяной струи из крана. Однако звонок заливался не переставая, Сергей выскочил из ванны, мокрым замотался в полотенце и, оставляя на паркете влажные следы, влетел в спальню, снес с тумбочки телефонный аппарат, так что трубка чудом не оторвалась, и, задыхаясь, ответил. Поначалу он никак не мог разобрать голос, который не то лаял, не то булькал, но вот, наконец, совершенно отчетливо произнес, чтобы Сергей как можно скорее приходил.
– Дядя Жора?! Здравствуйте! Как...
Но трубка на другом конце была уже положена, а Мемзер, явившийся домой раньше обычного, составлял список своих дел на завтра. Дома он был один, специально повсюду, кроме кабинета, погасил свет и сидел в тишине, на американский манер забросив ноги на стол, размышлял над тем, чем займется завтра, и от удовольствия, что все так хорошо у него складывается, улыбался совершенно по-детски, наивно хлопая глазами. В столовой ждал ужин, Мемзер был голоден, но все же решил дождаться и племянника, и жену из театра, мысленно пытаясь внушить ей, что не надо тащить к ним в гости Марину. Сестру жены он не любил, даже поморщился, словно от зубной боли, когда вспомнил о ней, – представил, как она вплывает в гостиную, садится в уголок с видом оскорбленного достоинства и не подает признаков жизни до первой порции алкоголя. После этого Марина разительно менялась, всякий раз непредсказуемо, но всегда было одно, от чего Мемзер оказывался на грани потери самоконтроля, – это Маринины рассказы о ее писательстве. Она принимала томную позу, жесты ее становились плавными, голос порой срывался в трагический полушепот.
