остроконечных крыш, украшенных флюгерами, придорожных магазинчиков, стеклянных милицейских будок, пока, наконец, наш небольшой кортеж не уперся в привычный уже забор высотой метров в пять, очень солидный, каменный, с белыми шарами на верхушках столбов и закрученной спиралью колючей проволокой поверху. В этой ограде, имевшей вид крепостной стены, были кованые, также очень высокие ворота, в которые, наверное, вполне мог бы проехать автобус. У ворот стояла караульная будка, из нее сразу же вышли два дюжих супермена в черной форме, высоких ботинках и круглых шапочках. На боку у каждого была присобачена кобура. Они деловито осмотрели днища наших машин, обменялись какими-то односложными фразами с нашим водителем и лишь тогда открыли ворота. Я увидел сосновый лес и уходящую вперед дорогу, покрытую свежим асфальтом.
– Похоже на резиденцию Папы Римского, – брякнул я первое, что пришло в голову. Ни в какой резиденции я, разумеется, никогда не был и даже фотографий ее не видел. Я вообще никогда не был за границей и отвечал, когда меня об этом спрашивали, что из всех заграничных адресов мне более всего дороги Рю-де-Мерд в Париже, Швайн-штрассе в Потсдаме и Шит-стрит[5] в Лондоне.
Мемзера это страшно рассмешило, он даже закашлялся от смеха:
– Знаешь, Папа Римский как раз не одобряет то, чем здесь занимаются. Это медицинская клиника, которую финансируют из собственных средств несколько человек, в том числе, как ты догадываешься, и твой дядя. Вот мы уже и приехали.
Сосны расступились, и моим глазам предстало современное здание из стекла и панелей, высотой в четыре или пять этажей, и впрямь напоминающее больничный корпус. Теперь, когда я знал, что это, никаких иных ассоциаций сооружение не вызывало. Порядок кругом был идеальный, словно медицинская стерильность распространилась за пределы своего обычного пребывания. Мы с дядюшкой поднялись по лестнице, двери перед нами бесшумно разъехались в стороны, мы оказались в вестибюле, облицованном мраморными плитами. Впереди тускло отсвечивали матовые дверцы лифтов, и ни одного человека!
– Никто нас не встречает, – сказал я не потому, что меня это действительно волновало, а просто чтобы что-то сказать.
– Ничего, еще встретят. Все заняты делом, некогда слоняться. Ну, Сережа, поехали?
В лифте помимо кнопок от одного до четырех я насчитал еще шесть кнопок от минус одного до минус шести. Шесть подземных этажей?! Это впечатляет. Дядя нажал кнопку «минус четыре», и лифт мягко устремился вниз.
– Здесь нельзя строить высоких домов, – пояснил дядя, – да и ни к чему выделяться. Представляешь, торчала бы из леса этакая стеклянная башня, привлекала внимание, а так кто его знает, что там, за этим забором. А когда-то, – он мечтательно поглядел в потолок, – ничего здесь не было, просто лес. Кстати, ты оценил? Все построено с минимальным воздействием на окружающую природу. Это очень важно, не гадить после себя, – и добавил со вздохом: – Если бы все это понимали...
Лифт привез нас в точно такой же вестибюль, копию верхнего, и вновь нас никто не встречал. Мы пошли по длинному коридору, пол которого был покрыт каким-то материалом, совершенно поглощающим звук шагов. Слева и справа лишь закрытые двери с номерами, чем-то все это напоминало отель. Дядя остановился у семнадцатой двери, постучал, и это его действие заставило меня прекратить сомневаться в наличии жизни в этом здании. Раз постучал, значит, на звук кто-то да ответит?
Этим кем-то оказался человек очень маленького роста, почти карлик. Удивлюсь, если в нем оказалось бы больше, чем метр сорок. Одет человечек был в белый аккуратный халат, из-под халата выглядывала сорочка и треугольник галстучного узла, на носу очки, в кармашке халата автоматический карандаш. Телосложения он был коренастого, широк в плечах, на голове прямо львиная грива, пышная и рыжая. Лицо было до того примечательным, что я беззастенчиво принялся его рассматривать и поэтому забыл поздороваться вслед за дядюшкой. Вся чрезвычайная объемность его черепа, подчеркнутая невероятно густой рыжей шевелюрой, к лицу сходила на нет, или же, наоборот, лицо следовало считать началом остальной головы, и началом очень незначительным. У него было даже не лицо, а скорее мордочка, очень маленькая, словно у ребенка. Я мог бы прикрыть ее своей ладонью. Очки придавали человечку сходство со стрекозой, и маленький острый носишко выглядел точь-в-точь стрекозиным хоботком, подбородок был под стать носу, таким же заточенным, губ вообще не видно, настолько они были узкими, а вот лоб высоты необыкновенной. Словом, примечательнейший субъект.
– Агамемнон Порфирьевич, – представился он, и я пожал его ладонь, широченную, с короткими мощными пальцами, – а если вы со мной хотите быть запанибрата, безо всякого брудершафта, то просто Геннадий.
– Ну вот и чудно, вот и познакомились, – потер руки дядюшка, что всегда выражало у него, насколько я успел его изучить, крайнюю степень радостного возбуждения. – Вот, Гена, привез тебе племянника, можно сказать, доставил в лучшем виде.
– А на тебя совсем не похож, – задумчиво глядя на меня, отметил рыжий Агамемнон Порфирьевич, – это не есть вери гуд. Впрочем, посмотрим. Пойдемте со мной, молодой человек, я стану колоть вас иголками и задавать неприличные на первый взгляд вопросы.
Обитель карманного Агамнума... тьфу ты, дьявол, ведь не выговорить! – Гены этого самого, одним словом, представляла собой обыкновенный медицинский процедурный кабинет. Отчего-то процедурные кабинеты всегда вызывали у меня ассоциации с пыточным застенком. Стены, выложенные тревожным белым кафелем, железно-стеклянный шкаф с полками, уставленными всякой эскулапьей утварью, кушетка, покрытая клеенкой цвета детской неожиданности, а возле кушетки какой-то аппарат с монитором и гофрированными шлангами, наконец, стол самого рыжего доктора и возле него стул, на который мне и суждено было опуститься.
– Так-так, – похожий на льва Гена уселся на рояльную табуретку и почти сравнялся со мной, – завтракали?
– Нет.
– Говорит, не завтракал, – поддакнул дядюшка каким-то не своим голосом, в котором от прежней властности и сибаритства не было и следа, а, наоборот, слышалась угодливость и заискивание.
– Тогда засучите рукав, – доктор извлек на свет божий шприцы, жгут, придвинул к себе батарею пробирок. – Я вам сейчас введу один безобидный препарат, это специально для того, чтобы кровь не свертывалась, вы не пугайтесь...
– А чего ему пугаться? – прервал его дядюшка. – Чай он у себя дома, среди друзей. Верно, Сережа?
Я пожал плечами: «Делайте, что хотите. Вам виднее».
– Кулаком поработай-ка. – Доктор выбрал самый маленький шприц, наполнил его какой-то черной жидкостью и моментально ввел иглу мне прямо в локтевую вену. Медленно надавил на поршень шприца. Я смотрел, как черный раствор мало-помалу переходит из тела шприца в мое тело, и поначалу совершенно ничего не ощущал. Просто стало немного теплей, и та самая вызванная коротким сном муторность рассеялась, я стал себя чувствовать так же, как и всегда, то есть хорошо. А доктор вытащил шприц, приложил к месту укола кусочек проспиртованной ваты, завладел моим безымянным пальцем на правой руке, уколол его, выдавил в трубку каплю крови, с противным звуком с помощью резиновой грушки перелил ее в пробирку и вставил пробирку в тот самый аппарат с монитором. Затем еще раз попросил меня поиграть кулаком, вновь проник в вену и выцедил из меня столько темной, цвета спелой вишни жижи, что ее хватило на шприц, в котором, наверное, помещался объем доброй пивной кружки. Слил все это в пузатую колбу и ее также вставил в тот же аппарат, нажал кнопку, постучал по клавиатуре, по монитору забегали какие-то значки. Поначалу их мельтешение было беспорядочным, но один за другим они как-то прилеплялись друг к дружке, затем получился из них всех оттенков радуги цилиндр, а уж он на наших глазах превратился в причудливую двойную спираль, в которой я немедленно узнал молекулу ДНК и со знанием дела заметил:
– Хм, так это моя ДНК.
– Приятно иметь дело с образованной молодежью, – улыбнулся Агамемнон Порфирьевич, покуролесил по клавиатуре, и рядом с моей на мониторе появилось изображение еще одной ДНК. Изображения стали сливаться, дядюшка, затаив дыхание, следил за этим процессом. И вновь я увидел его новым, совсем непривычным: прежде добрые глаза стали колючими, словно вместо зрачков появились два стальных шипа, рот скособочился, правая щека подергивалась, а на лбу выступила блестящая роса. Обе спирали слились в
