так долго и кропотливо работал. Заговоры должны плестись извне и действовать внезапно, как эпидемия чумы. Ничто не грело это сердце, лишь изредка, в мгновения мимолетных предвестников душевного кризиса, Мемзер вспоминал свое детство в отчем доме, братьев и сестер, раскиданных ныне по свету, мать, отца... Как только память услужливо и коварно подводила его к написанному ею особенно пронзительному образу отца, Мемзер занавешивал этот образ черным крепом. Однажды разбудив в себе демона мести, он всю жизнь носил ее за плечами, словно Синдбад своего старика[6]. Мемзер был закоренелым материалистом, не верил ни во что неосязаемое и невидимое, с насмешкой относился к разнообразным духовным школам, считая их местами для сбора сумасшедших. Он, конечно, не отрицал силу и роль идеологической борьбы, финансировал Московский центр каббалы – в одночасье ставшее модным учение через свои источники в аппарате правительства, точечные центры влияния распостранялось в сфере истеблишмента. Объединив людей общей идеей, пусть даже и столь малопостижимой, как каббала, можно было существенно расширить свое влияние на власть. Мемзеру нечего было опасаться. Его знали, в его кармане лежало что-то вроде охранной грамоты – удостоверение с подписью лица, столь высокого по должности, что в момент предъявления этого документа визави чувствовал симптомы верноподданической лихорадки. Воистину, когда все в жизни складывается настолько хорошо, эта жизнь достойна того, чтобы стать вечной.
Есть признаки, которые дают возможность предчувствия. История ходит по кругу, точно осел на мельнице. Когда-то, в начале прошлого века, уже было все это: аристократия крутила столы, прикладывалась к блюдцам, вызывая духов. Затем случилась революция. А теперь уже псевдоаристократия вникает в премудрую каббалу, ничего, признаться, в ней не понимая...
К людям Мемзер давно относился сугубо прагматически. Его интересовали лишь те, кто мог выполнять определенную функцию в схеме. Министр Павел был таким человеком, и его приходилось постоянно держать подле себя, что называется, «у стремени». Этот алчный циник министр и Мемзер были ягодами с одного куста. Абсолютные менялы, прирожденные бухгалтеры с вычислительной машинкой в груди, у котороых в жизни всего два принципа: «мне это выгодно» и «мне это не выгодно», а третьего не дано.
Мемзер думал о великом, он не в состоянии был оперативно переключаться на то, что копошилось под ногами. Где-то далеко остался этот смешной и глупый мальчишка, который отсюда, издалека, казался еще более ничтожным. Полностью успокоенный, умиротворенный горным обществом, Мемзер впал в парящее состояние легкости и отменил собственную подозрительность. И как он мог подумать, что его жена и этот юнец... Конечно, жена любит его. Ночь в поезде это наилучшим образом подтвердила: Мемзер даже поежился от удовольствия и вздумал обнять Наташу, но той нигде не было. Он позвал, но не получил ответа. Прошел по всем комнатам – никого. В верхней гостиной, одной из комнат, выходящих на открытую веранду второго этажа, он через стекло заметил какое-то движение, стремительно прошел гостиную насквозь и очутился на веранде. Наташа стояла у края, опершись на перила – сомнительную по прочности границу между плоскостью и пропастью, и Мемзеру на секунду показалось, что вот сейчас она закинет ногу, очень обыденно минует эту преграду и ухнет вниз. Поборов желание броситься к ней, он, чтобы не спугнуть, подкрался, крепко взял ее за плечи и развернул к себе. Наташа улыбалась, и Мемзер в очередной раз посетовал на собственную подозрительность. Как он мог подозревать ее в неверности? Она заинтересовалась его племянником так же, как интересовалась всеми его делами, и не более.
– Прости меня, – сказал Мемзер неожиданно для самого себя, – я виноват перед тобой.
– Простить? За что?
– Я напрасно повез тебя в горы. Это насилие, ты не любишь бывать в горах, я знаю. Клянусь, как только отметим праздник, мы завтра же с тобой уедем, куда ты попросишь.
Наташа рассмеялась, и он почувствовал себя с ней абсолютно счастливым:
– Жорик, мне здесь нравится, я даже сама не ожидала, насколько это место окажется моим. И здесь очень легко дышится, мне кажется, даже простуда убежала куда-то. А насчет твоего предложения... Ты серьезно?
– Вполне. Я в долгу перед тобой.
– Тогда давай вернемся в Москву, – Наташа сказала это настолько ровным голосом, что Мемзеру показалось, он не расслышал ее. Когда смысл, наконец, дошел до него, он оттолкнул Наташу, она ударилась о перила, вымороженное дерево загудело, и Мемзеру показалось, что это гудит у него в ушах:
– Что, соскучилась по своему щенку?! Настолько соскучилась, что безо всякого стеснения говоришь мне об этом?! Думаешь, я ничего не знаю?! Да я специально потащил тебя с собой, лишь бы этот проходимец не спал в моей постели! Ты... Да как ты могла... Сука! – Мемзер сорвался на фальцет и последнее слово у него вышло по-выпьи пронзительным. Ему хотелось озвереть, ударить ее наотмашь, сокрушить все вокруг. Пусть горы падут и сделается равнина, пусть эту равнину затопит, пусть все исчезнет, лишь бы не знать ему этого позора на старости лет. Он рогоносец! Теперь никаких сомнений быть не может: на груди своей он пригрел двух спаривающихся змей. Его всегдашняя истовая мстительность вспыхнула и засияла холодным, режущим глаз, неживым светом отблеска горной вершины. Мемзер среди гор чувствовал себя на равных. Он сам гора, непокоримая вершина с отвесными склонами и скрытыми под снегом гибельными пропастями. И он отправит обоих в пропасть, будьте уверены. Он, он!..
– Жорик, ты что, совсем дурачок? Как ты мог подумать такое? Ты всерьез считаешь, что между мною и кем-то, кроме тебя, есть отношения? О каком щенке ты говоришь?! – Наташа выглядела очень убедительно, она играла явно лучше всех актрис во всех пересмотренных Мемзером спектаклях. Лавина, готовая обрушиться, замерла, Мемзер опомнился, но ярость все еще переполняла его, он по-прежнему был готов вспыхнуть:
– О каком щенке?! О моем племянничке, о ком же еще?! Хочешь убедить меня, что между вами невинная дружба? Тогда с чего ты вдруг стала к нему так благосклонна? Так волнуешься о нем, что хочешь вернуться в Москву?! – Дядюшка распалился и стал настолько похож на опереточного злодея, на Бармалея из сказки, что Наташа не выдержала и рассмеялась.
– Что? Что это за истерика?! – визжал Мемзер, который сам был как никогда близок к истерике.
– Да никакая это не истерика, – Наташа достала платок, вытерла выступившие одновременно от боли в ушибленной спине и от смеха слезы. – Я просто не знаю, что возразить в ответ на такую неслыханную, идиотскую ложь. То, как я поступала по отношению к твоему племяннику, было лишь заботой о тебе. Я не хотела конфликта, думала, что тебе будет неприятно, если я стану обращаться с ним, как он того заслуживает. Я не хотела подчеркивать его ничтожество, убедила себя, что он вполне нормальный, вменяемый парень. Ты, конечно, никогда об этом не думал, ты, возможно, вообще обо мне не думаешь, но все, что я делала и продолжаю делать с самого начала нашего брака, я делаю для тебя. Я живу для тебя, я живу тобой! И к твоему родственнику я старалась просто стать ближе, помочь ему адаптироваться в чужом для него городе. Господи, ведь это так понятно! Ну почему в нормальные, обычные вещи, которые так естественны, должна вмешиваться твоя ревность? Я и в мыслях не имела, что ты можешь подумать такое... Я взрослая женщина, твоя жена, я связала с тобой жизнь, поклялась тебе в верности, а ты унижаешь меня, ты посмел меня ударить. Черт побери! – я просто не могу поверить в то, что происходит. Я уйду от тебя немедленно, я не намерена терпеть ложных обвинений и страдать из-за какого-то там молодого дурака, которым ты по праву можешь гордиться. Знаешь, почему? Вы с ним два сапога пара! Два тупых, никчемных сноба. Продолжай воспитывать его в своем стиле и со временем получишь свою точную копию. Желаю счастья!
И Наташа двинулась прочь с веранды. Конечно, она рисковала, конечно, была вероятность, что он не просто догадывается о чем-то. В Москве он мог пустить за ней слежку, в квартире могла стоять аппаратура, мало ли... Но у нее был единственный шанс, и она прекрасно им воспользовалась. Великое женское дарование – одерживать сокрушительные победы бескровно, иначе не назовешь.
– Наташенька, милая! – Слова догнали ее у самого выхода, она остановилась, медленно повернулась, и Мемзер, окончательно сбитый с толку, ввергнутый в смятение всей этой эмоциональной чехардой, увидел, что она плачет, и проклял себя за безобразие, которое он учинил в отношении своей прекрасной, честной, восхитительной женщины. Он был полон искреннего раскаяния. – Я старый осел. Я привык мерить людей по своему стандарту. Но мой род идет от Мамоны , он отец всех банкиров и менял, а ты... Ты Евина дочка...
«Вот опять его понесло, – с внутренней тоской подумала Наташа. – До чего этот старый дурак любит копаться в библейской попсе. Кому он подражает? Самюэлю Джексону в «Криминальном Чтиве»? Небось
