– Я-то знаю. А вот откуда об этом знаете вы?
– Я ничего о тетради не знаю…
Сеченов досадливо поморщился:
– Леонид Семенович, вы, видимо, не понимаете, по какой причине вы оказались здесь. Более того, если бы вас здесь не было, вас бы вот уже как, – он поглядел на часы, – двое суток не было бы вообще нигде. Вы дали мне понять, что вам знаком автор текста, и тем самым спасли себе жизнь. Пока мы здесь с вами беседуем, вам ничто не угрожает. Стоит вам оказаться за пределами этой камеры, и ваша мирная старость прервется самым трагичным образом.
Старик закашлялся, Сеченов терпеливо ждал, когда тот закончит, затем подошел к нему, вынул из кармана накрахмаленный белый носовой платок и вытер старику его слезящиеся глаза.
– Снимите с меня наручники. Я не собираюсь вырывать себе язык, – попросил Ловчиновский.
– Увы… – генерал развел руками, – я сторонник классических поз. Это допрос, а не «Камасутра». Во время допроса положено держать руки в наручниках, мой дорогой. Так вы станете говорить, или мне вспомнить еще какой-нибудь немудреный прием из хрестоматии для лейтенантов ГБ?
– Не надо, прошу вас. Я расскажу. Ответьте только вы мне вначале на один вопрос. Зачем новой власти понадобился монах Авель?
Сеченов наклонил свою голову к голове старика и в упор взглянул на него:
– Затем же, зачем и всякой власти до этого. Итак?
…Государыня Императрица Екатерина Великая скончалась от удара утром шестого ноября одна тысяча семьсот девяносто шестого года, и событие это потрясло основы Российской империи так, что в самой империи всех перетряхнуло, а со дна подняло всякую муть. Кто-то со смертью этой, безусловно, проиграл, например Платоша Зубов. Умом сделался прискорбный и ходил, вываливши язык, чисто собака. Придя в себя, разменял царское ложе на жесткое седло командира Изюмского конного полка.
Другой же Платон, Лемешев, когда еще и смерть не взяла земной владычицы, а лишь услышав о ее агонии, велел заложить крепкую, с зарешеченными оконцами карету и, взяв самых надежных людей, вооруженных так, словно готовились к штурму Измаила, погнал в Шлиссельбург. Явившись в тюремный замок в третьем часу ночи, он растолкал мирно спящего полковника Кулебякина и уединился с ним для секретного разговора в одной из комнат, перед входом в которую выставил охрану. О чем шла речь между начальником Тайной экспедиции и комендантом тюрьмы для опасных государственных преступников, в точности неизвестно, ибо подслушивающие устройства в обиходе таких учреждений появились много позже. Зато известно доподлинно, что заключенный по имени Авель немедленно после этого разговора был из камеры под конвоем препровожден в ту самую карету и увезен Лемешевым в неизвестном направлении…
… – Я что-то в толк не возьму, Леонид Семенович, дорогой. Ведь Лемешев-то начальником в Экспедиции никогда не был! – Сеченов выглядел очень серьезным и слушал внимательно, не проронив ни слова. И только теперь, когда допрашиваемый им искусствовед, перевезенный по распоряжению генерала в Москву и сидящий сейчас в камере секретной подмосковной тюрьмы «Домодедово-3», сделал паузу, генерал задал свой первый вопрос. У искусствоведа пересохло в горле.
– Дайте глоток воды. Пожалуйста, – старик провел языком по пересохшим губам.
– Воды нет. Хотите кусок яблока? В нем витамины, фруктоза – питает мозговые клетки. – Сеченов отрезал от яблока аккуратную дольку, вышел из-за стола, подошел к старику и положил тому дольку в рот. – Вам сейчас нельзя заговариваться, а вы начали, как вижу. Так при чем тут Лемешев?
Старик прожевал яблоко, с трудом сглотнул, перевел дух и ответил:
– Платон Лемешев был тайным советником и действительным руководителем предтечи вашего же родного учреждения. На бумаге Тайной экспедицией управлял кто-то другой, я сейчас не вспомню его фамилии, кажется, Макаров или… Нет, не помню. Но он в любом случае был номинальной фигурой. Всеми важнейшими вопросами Лемешев занимался лично.
– Вы уверены?
– Я хорошо помню архивные документы.
– Хорошо, допустим. Продолжайте, пожалуйста.
…На престол российский взошел Павел. Вернее сказать, не взошел, а дорвался до власти. Мечтал перевернуть все с ног на голову, был ненавидим собственными дворянами и платил им тем же. Лишь Платона Лемешева, ставшего монарху лучшим другом, он по-настоящему боготворил, слушался его во всем, и мог Платон Никитич бывать у императора запросто и во всякое время.
И вот однажды, а было это на рождественской неделе следующего года, за картами, во время особенно удачного виста, Павел вдруг, совершенно, как ему казалось, неожиданно, задал Лемешеву вопрос, которого тот давно ждал:
– А все же, господин генерал, откуда тебе наперед было точно известно о кончине моей матушки?
Слово «матушка» Павел произнес со злой издевкой и злорадно улыбнулся: мать ненавидел всю свою жизнь, и теперь, после ее смерти, это чувство в нем не угасло, словно питаемое от тлеющей ветоши собственной его, Самодержца Всероссийского, души.
– Ваше Величество, предугадывать дела такого рода есть моя служебная обязанность перед Вашим Величеством, – Лемешев преданно поглядел на императора и скинул даму пик.
– Это весьма похвально, – Павел задумчиво посмотрел на карточный столик, искусно набранный из драгоценных палисандровых плашек, и накрыл даму тузом. – Ваша дама убита, – сказал он, на минуту задумался и, вдруг просияв, воскликнул: – Вот фраза, изрядная для сочинителя находка! Ах, как бы и я хотел что-нибудь сочинить на манер Плутарха или Гомера. Да… Так вы говорите, что предугадали сие? А знаете ли вы древнюю мудрость восточную о том, что ложь в малом дает неверие в большем, любезный мой Платон Никитич?
Лемешев густо покраснел (еще и не то умел на лице выделывать) и извинительным тоном ответил:
– Простите меня, Государь. Я не хотел трогать ваш напряженный государственными хлопотами рассудок этою малостью, но вы и сами будто прорицатель. От вас невозможно утаить ничего даже мне, тайному советнику. Есть один монах. Невежда из мужиков, но говорит он так, словно бы и сам видел те чудеса, о которых рассуждает. Он и касательно покойной Императрицы сделал предсказание. От него ведаю о некоторых будущих днях.
Павла словно подбросила вверх невидимая сила. Он вскочил и принялся по своему обыкновению бегать по карточной комнате, натыкаясь на низкие голландские кушетки:
– Как?! Как же вы могли столь долго ни о чем этаком мне не сообщать?!
Лемешев со спокойной рассудительностью парировал:
– Ожидал, пока улягутся страсти, Ваше Величество. Да и людишек Куракина, прокурора нынешнего, опасаясь, перевез моего монаха в надежный приют, дабы человек Божий ни в чем не нуждался и мог записывать свои видения.
Павел прекратил свои метания по комнате, замер, топнул ногой и властно распорядился:
– Ко мне того монаха доставить, не медля ни минуты! Желаю самолично его допросить! Знать желаю, что ждет меня и род мой!
…Авеля император принял тайно, аудиенция проходила в одном из покоев Гатчинского дворца. Павел не любил Зимнего, чурался его всю жизнь, помнил об унижениях, там полученных от многочисленных маменькиных насмешников, которых та отмечала своим благоволением. Особенно Потемкина, «мерзавца Светлейшего-наипервейшего», ненавидел Павел люто и мстил ему даже и после смерти, повелев навечно укрыть останки великого государственного деятеля от народного поклонения.
Лемешев со стороны наблюдал за встречей монаха и императора, видел, как Павел смотрел на Авеля, словно пытался прожечь его взглядом насквозь. Однако монах взирал на царственную особу простодушно и честно, не проронив ни слова, ждал вопросов. Павел, маленький, тщедушный, облаченный в тесный немецкий кафтан и обтягивающие панталоны, лишь подчеркивающие кривизну его ног, пружинисто встал из кресла и принялся ходить вокруг Авеля, разглядывая его со всех сторон так, как осматривает обычно какой-нибудь мужик лошадь, выставленную на продажу в базарный день. Он несколько раз даже дотронулся до Авеля, зачем-то взялся обеими руками за мочки его ушей и с силой потянул их книзу, после чего, видя, как Авель скривился от боли, радостно и злобно рассмеялся.
