– Ну вот, теперь вижу, что живой этот пришелец. А то стоял, словно истукан, идол бессловесный.
Павел вновь забрался в кресло и устроился, подобрав под себя правую ногу:
– Ну! Божий странник, речей престранных заводчик, скажи нам о нашем царствии. Сколь оно будет славным, на кого пойдем войною, сколь долго мне, Самодержцу русскому, царствовать отпустил Всевышний? Все говори, монах, без утайки. Раз уж я сам тебя звал, так можешь мне открыться, не бойся ничего.
Авель вопросительно взглянул на Лемешева, но тот лишь кивнул, мол, начинай.
– Слова мои, царь, для тебя печальные. Славы себе в деле стяжания земель российских сыскать ты не сможешь, ибо на то не останется у тебя времени. Удел твой скорбный и достоин сострадания и молитвы сокрушенной. Бедный, бедный Павел…
На императора было больно смотреть, так быстро его лицо из самоуверенного и горделивого превратилось в жалкое лицо ребенка, готового вот-вот забиться в рыданиях. Он прикрыл глаза ладонью и полушепотом сказал:
– То же и предок мой венценосный, Петр Алексеевич, сказал, когда однажды мне во сне явился весь истлевший и с угольями вместо глаз.
Внезапно Павел, видимо, осознал, что его генерал видит своего императора совершенно в неприглядном свете, и, совершив над собой небывалое усилие, выпрямился в кресле и даже попробовал улыбнуться, но вышла у него лишь жалкая ухмылка:
– Ты, инок, говори по делу, а страху и жуткостей поповских не нагоняй и геенной огненной меня не стращай. Мне это без надобности.
– Царствия твоего будет считай что и вовсе ничего. Четырех годов не продлится оно и прервано будет теми, кого греешь ты на царственной груди своей, почитая за верных слуг. Сойдешь ты в могилу в возрасте, что равен числу буквенному над входом в чертог, тобою возведенный.
– Надпись на воротах Михайловского замка? Позволь-ка… Как там… Что там написано, Платон Никитич?
– «Дому сему подобает твердыня господня в долготу дней», Государь.
– А сколько… Сколько же это букв?! Впрочем, не надо. Позже… Я сам сочту. Впрочем, нет. Сорок семь! Выходит, дожить мне до сорока семи лет? И что же дальше? Что будет со мною, а после меня и с Россией?
– Твой сын станет править, Александр, нареченный Первым. При нем француз сожжет Москву, но разбит будет и сдаст русским Париж, и за то Александру слава великая будет во веки вечные. А сам он всю жизнь свою терзаться будет, что не уберег тебя от погибели, не предупредил. С тем уйдет от дел мирских и примет постриг в дальнем монастыре. После Александра править станет Николай, а Константин отречется, убоявшись удела твоего. При Николае и явится предтеча Антихриста на Русской земле. Поднимет он бунт среди дворянства просвещенного, основы царской власти. Бунт этот зерном упадет в землю и прорастет сквозь камень, а Николай, крови дворянской убоявшись пролить и тем дать пример царской силы, дрогнет и казнит лишь некоторых, а прочих же сошлет в сибирские земли. От них и зачнется на Руси третье иго.
Павел побледнел так сильно, что стал похож на мертвеца. Губы его посинели, весь он был объят мистическим ужасом, дыхание сделалось слабым, и коли бы не Лемешев, вливший императору несколько капель эликсира, составленного для него специально и в тайности немецким лекарем, то случился бы с Павлом припадок «падучей» болезни, известной ныне как эпилепсия. Дурная кровь Петра Третьего, слывшего горьким и беспробудным пьяницей, была Павлом получена в наследство, и порой генералу Лемешеву казалось, что он вновь видит перед собой дегенеративную физиономию отравленного им мужа великой Императрицы – немки, сделавшей для России так много, что перед лицом ее заслуг навсегда померкли все ее неблаговидные дела. Да и можно ли обычный блуд назвать пороком, когда речь идет о монаршей особе, так много сделавшей для славянских земель? Ведь мы лишь люди, и не пороками мерят нас, но всяким добром, нами при жизни совершенным…
Павел меж тем пришел в себя. На щеках появился румянец, глаза из выпученных вернулись в обычные пределы, испарина на лбу исчезла. Лемешев держал его за руку и с тревогой на лице отсчитывал монарший пульс. Увидев, что император очнулся, с заботой в голосе почтительно осведомился:
– Прикажите прекратить, Государь?
– Нет… Не надо. Пусть говорит. Пусть все расскажет. Чему надлежит быть, то и свершится. Продолжай, божий человек. О коем иге упомянул ты?
– До него было на Руси два ига: татарское и польское. И оба скинула Русь с превеликим трудом. А то, что грядет, иго самое черное, самое кровавое. Начнется оно с отречения русского царя. Падет он от руки убийцы вместе со всем семейством своим, и доколе не возродится на земле Русской царская власть, будет Россия покрыта мглою. Предвижу я имя нового самодержца Российского – объединителя земель. Его вначале не увидят и примут за него другого. Тихо придет он, но громом Славы имя его прокатится по Русской земле.
– А кто из рода моего от престола отречется?
– Николай, рожденный в один день с Иовом Многострадальным, также и судьбу его повторит. Пожалеет смутьянов, да они его жалеть не станут.
Император закрыл лицо руками и заплакал. Видеть это Лемешеву было немного диковато, но сейчас он испытывал к Павлу что-то похожее на сочувствие. Во всяком случае, понимал, каково это человеку – узнать ТАКОЕ.
Однако, каким бы слабым, неуверенным в себе, мелочным ни был Император Павел Первый, он все же был Императором и нашел в себе силы успокоиться, по крайней мере внешне. Лемешев отчетливо видел, каких усилий стоило этому взбалмошному и неуравновешенному человеку взять себя в руки, вспомнив о своем положении. Павел приосанился, насколько это вообще было возможно при его невысоком росте и довольно незначительной комплекции, и изрек:
– Вот что я скажу тебе, черноризец. Уж коли ты явился мне, то это все неспроста, и через тебя смогу я предупредить своего несчастного праправнука о его скорбной судьбе, а будущему самодержцу указать его место, чтобы не усомнился, что власть его от Бога, не от лукавого. Вот тебе мой указ: повелеваю все тобой сказанное прилежно записать, а записавши – убрать в крепкий ларец под моей печатью. Пусть тот ларец стоит здесь, в Гатчине, и вскрыт будет потомком моим спустя сто лет после моей кончины. Попрошу тебя, Платон Никитич, за тем проследить с усердием. А теперь, монах, иди с глаз моих долой, покуда я не передумал. Вид твой повергает меня в уныние пред неизбежностью. Ступай…
…Спустя месяц приказ Павла Первого был исполнен Авелем в строгой точности. Однако перед тем как отвезти исписанные мелким «птичьим» почерком тетради в Гатчинский дворец, Лемешев заставил Авеля снять с них несколько копий. Это заняло еще несколько дней, меж тем Павел постоянно напоминал генералу о записях монаха. Лемешев кланялся, просил еще немного потерпеть. Наконец, когда три копии были готовы, одну из них Лемешев отвез во дворец, где ее действительно поместили в прочный, обитый железом сундук. Сам же сундук Павел собственноручно запечатал, приложив к остывающему свинцу вырезанную из меди именную царскую печать.
По настоянию Платона Лемешева Павел отослал регалии гроссмейстера обратно. Лемешев, умело играя на пристрастии императора к мистицизму, сумел убедить его в существовании прямой связи между предсказанным Авелем бунтом декабристов и масонскими интересами в России. После отказа от сана гроссмейстера Павел, сам того не ведая, подписал себе смертный приговор: из братства не выходят добровольно. Гроссмейстером стал его сын, цесаревич Константин, принявший участие в убийстве собственного отца. Павел опознал его среди заговорщиков, и последними словами его были: «Как, Ваше Высочество, и Вы здесь?»
К тому времени Лемешев основал новое тайное общество «Хранителей Державы», куда вошли несколько наиболее влиятельных вельмож империи. С помощью шантажа и интриг «Хранителям Державы» удалось вынудить Константина отречься от престола в пользу своего брата Александра. Предсказанное Авелем продолжало в точности сбываться. Масоны-иллюминаты, возглавившие неумелое восстание на Сенатской площади, чей провал был обеспечен деятельностью «Хранителей Державы», были сосланы в Сибирь, а наиболее рьяные заговорщики повешены. К тому времени постаревший Лемешев передал бразды правления тайным обществом Александру Татищеву, закончившему следствие по делу декабристов. В июле одна тысяча восемьсот двадцать восьмого года Платон Никитич Лемешев скончался.
