помахать «плащу»:
– Спасибо за работу, до встречи.
Человек в плаще почтительно поклонился:
– Рады стараться, господин министр.
…Самолет вырулил на взлетную полосу и сразу, без задержки, разогнался и взлетел. «Плащ» проводил его взглядом и, дождавшись, когда проблесковые маячки «Боинга» исчезнут в низких байкальских облаках, подошел к первой машине. Перед тем как сесть в нее, он повернулся спиной так, что сидевшие внутри не могли видеть его рук, нащупал висевший под плащом компактный пистолет-пулемет и перевел затвор в боевое положение. Сел рядом с водителем и сказал:
– Поехали на дальнюю заимку. Мне с вами рассчитаться надо, а ваши деньги как раз там лежат.
…В самолете Сушко в изнеможении откинулся на спинку удобного кресла, обитого светлой кожей. Он плохо переносил и взлет, и посадку: закладывало уши и подташнивало. Как только самолет набрал высоту, а пилот перевел турбины на обычный режим работы, Сушко вызвал стюарда и попросил для себя стакан водки. В его руке хрустальный стакан казался игрушкой из кукольного набора, он опрокинул его содержимое в себя и даже бровью не повел. Затем распорядился, чтобы его никто не беспокоил, закрыл свой отсек изнутри, вернулся на прежнее место и достал из внутреннего кармана тетрадь. Открыв ее, принялся читать, водя пальцем по выцветшим чернильным строчкам. Губы его были вначале плотно сжаты, но вот рот ощерился в злобной улыбке:
– Когда же ты только подохнешь, товарищ генерал? Дай только топор найти, который тебе сзади по шее вдарит. Ты не думай, Торпеда, я все красиво сделаю. Не поймешь, когда земля под ногами загорится.
…Герман без остановки проехал Кострому и к десяти часам утра въехал в Судзиславль – древний русский город со славной историей. И хотя Кленовский никаких фактов из истории этого города не знал, он, тем не менее, остановился и вышел из машины, поглядел по сторонам, полюбовался усадьбой какого-то купца, церковью и сокрушенно вздохнул. Было от чего: уцелевшие памятники города, помнившего еще Иоанна Грозного, находились, как и подавляющее большинство наших милых «городков с историей», в полуразрушенном состоянии. Привыкший к ухоженным замкам Франции, великолепию старой Испании, роскоши итальянских палаццо, Герман смотрел на эту жалкую остаточность пропитой русской славы и вдруг впервые в жизни почувствовал стыд. Нет! Не сарказм, свойственный национальному духу в виде «да уж, такая страна, что же вы хотите?», а именно стыд. Стыд перед теми, кто создавал этот городок восемь столетий назад, перед теми, кто жил здесь когда-то, строил, любил… И вот теперь все старания огромного количества людей были преданы, разбиты, с творений осыпалась штукатурка, и стены, прежде белые, гордые, теперь были разве что не полностью скрыты под грудами мусора, изрисованы уродливыми образчиками современной наскальной живописи постмодерна – граффити – и унижены.
Поймав в себе кометный хвост этого незнакомого ему ранее чувства, Гера, склонный к самоанализу, заправил бензобак «уазика» и, меланхолично вращая рулевое колесо, поехал прочь из этого города разбитой славы. «С чего это вдруг я так распереживался? Это всего лишь еще один маленький городишко с руинами, которые никому не интересны». Затем некоторое время его внутренний голос бубнил что-то малоразборчивое, как будто радиостанции не хватало правильного диапазона и слова невозможно было различить из-за треска помех. Потом вдруг совершенно отчетливо внутренний голос произнес:
– Зато в таком же вот городке живет Валя, добрая и рыжая.
На это возразить было нечего. Гере неожиданно захотелось увидеть ее, причем настолько, что он был в шаге от того, чтобы развернуть машину и вернуться в квартирку медсестры. Но Гера заглушил в себе внутренний голос и погнал машину дальше…
…Преодолев еще сотню километров разбитой после зимы дороги, он свернул с этого все же приспособленного хоть для какой-то езды шоссе на узкий, при царе Горохе укатанный проселок, весь в ямах и торосах сбитого грузовиками асфальта. Возле указателя с надписью «Затиха» стоял какой-то мужик. Вернее, не стоял, а подпирал столб указателя и при этом ухитрялся выписывать ногами неописуемой сложности фигуры. Из его позы было понятно, что мужик пьян до предпоследней степени и вот-вот его настигнет последняя, когда мать-земля поднимется и хлопнет его по лбу. Из кармана мужика торчало горлышко «маленькой», а лицо его отражало сосредоточенную борьбу с самим собой. Больше ни одной живой души, пригодной в советчики, поблизости не обнаружилось, и Гера остановился возле самого указателя.
– Эй, брательник! Ты местный?
Мужик поглядел на Геру с вызовом. Видно было, что он изо всех сил пытается сосредоточиться. Наконец ему это удалось, и заплетающимся языком мужик ответил:
– А хоть бы и так? Ну местный, и что?
– А раз местный, то скажи, где тут у вас находится… – Гера немного замешкался, пока доставал из машины карту. – Где-то мне тут генерал примечаньице записал? Ага, вот, «красный кирпичный дом, один на всю деревню»?
Вопрос заставил пьяницу распрямиться и побледнеть. Гера даже подумал, что того сию секунду хватит удар, настолько сильно изменился его случайный собеседник. Мужик выпучил глаза, широко раскрыл рот и, прохрипев что-то невнятное, пустился наутек. Бежал он, смешно подпрыгивая, словно под ногами его был пол общественного туалета или минное поле и мужик то ли боялся наступить в чужое дерьмо, то ли подорваться к чертовой матери. Геру озадачила такая реакция, но так как вокруг по-прежнему никого не было, то он въехал в Затиху, не имея представления о расположении нужного ему дома и надеясь, что с его поисками не возникнет особенных проблем. Так и вышло: вся деревня состояла из двух улиц и примерно сорока избушек разной степени ветхости. На окраине, в трехстах метрах от последнего покосившегося строения, обнесенный воистину крепостным забором, стоял очень большой трехэтажный дом из красного кирпича. Крыша дома была медной, и вообще эта постройка представляла собой типичный образчик новорусской архитектуры периода начального накопления капитала: дорого, кондово и без особенных затей. Этот дом выглядел неестественным бельмом и словно нарочно был построен именно здесь, посреди запустения и нищеты, чтобы держать население в постоянном состоянии классовой ненависти. Впрочем, кроме того пьяницы, Гера не увидел во всей деревне ни одной живой души. Обе улицы были пустынны, и мужика нигде видно не было. Медленно проезжая через деревеньку и смотря по сторонам, Гера понял, в чем дело. Деревенские домики были давно брошенными, нежилыми. Их окна, местами выбитые, местами заколоченные, смотрели на дорогу сквозь гнилые доски заборов, а огороды заросли сорной травой и крапивой.
Он сделал круг по деревне, везде одно и то же, никаких признаков жизни. Пустой была Затиха, и лишь медная крыша стоящего на отшибе дома одушевленно блестела в лучах послеобеденного солнца. Гера подъехал к высоченному забору, остановился, подошел к калитке и хотел было позвонить, но ни звонка, ни чего-то похожего на охранную систему ему обнаружить не удалось. Тогда он просто постучал. Кованая калитка, такая тяжелая и прочная на вид, от легкого толчка руки открылась, и Гера вошел внутрь. Он оказался среди настоящего сада камней: весь двор был равномерно засыпан белым кварцевым песком, и каменные глыбы, срезы которых были отполированы до зеркального блеска, словно пятна на шкуре жирафа, разбавляли однообразие песчаного покрова. Нигде не было ни травинки, ни деревца, лишь песок и камни, словно это оголенное морское дно. Окна дома закрыты глухими железными ставнями, и лишь одно, на третьем этаже, было открыто. Гера поднял голову, и, словно только того и ожидая, в окне появилась голова… того самого придорожного алкаша. Только теперь это был не пьяница, а совершенно нормальный человек, в лице которого не было ничего от прежней кажущейся дегенеративности. Он открыл окно и громким твердым голосом сказал:
– Ты заходи, располагайся в гостиной, я сейчас спущусь. Пообедаем.
Гера, который, к слову сказать, устал и проголодался, так как не рискнул отведать ничего из того, чем торговали вдоль дорог доморощенные повара-шашлычники, не заставил себя просить дважды. Чудесному преображению пьяницы он отчего-то совсем не удивился.
Сяожэнь, цзюаньцзы и французский велосипедист. 1955–1994 годы
Гена Сушко родился в красивом украинском портовом городе Николаеве 11 июня 1955 года, и вначале его жизненный путь не был усыпан розами. Неприятности начались после того, как его отца, Артема Сушко, добропорядочного семьянина и передового работника николаевского порта, встретил на улице один неприятный человек. Неприятность его для Сушко-старшего заключалась в том, что человек
