том, что я… как бы это сказать… ну, любил эту планету, именуемую Землей. А увидев и поняв многое, я в конце концов влюбился в острова, в Японию. Наверное, я к ней пристрастен, ведь я тут родился. Но должен сказать, что нигде в мире нет таких островов, где бы люди прожили такую счастливую историю, среди такой утонченной природы, на удивление разнообразной и по климату, и по рельефу… Для меня влюбиться в острова, именуемые Японией, было равносильно любви к самой чистокровной, самой типичной японской женщине… Так что, если женщина, любви к которой я посвятил всю жизнь, погибнет, для меня жизнь почти теряет смысл… В свои лета я не собираюсь второй раз жениться или влюбляться… Самое важное, чтобы я в последние минуты, в самые, самые последние, был рядом с ней… С ней, когда она будет умирать… Кто же еще примет ее последний вздох? Кто же будет рядом, если не я, когда эти острова будут погибать?.. Кто же…
Рыдания заглушили его слова.
Покашливание старика усилилось, затем затихло. И тогда он хрипло заговорил.
— Какой на удивление молодой народ японцы… — старик тяжело перевел дух. — Вот вы говорите, что в вас много детского… но ведь все японцы, не только вы, до сего времени были счастливыми младенцами… Жили себе и жили чуть ли не два тысячелетия в объятиях теплых и ласковых своих островов… Если куда- нибудь и отправлялись, всегда могли возвратиться обратно… Точно как малое дитя, которое бежит домой, к матери, и, уткнувшись в ее грудь, плачет, если ему не повезло в драке… Вот и появляются подобные вам люди, обожающие свои острова, как обожают мать… Но… знаете ли, случается, что матери тоже погибают…
Веки старика дрогнули, взгляд стал отчужденным и рассеянным, словно он вспоминал что-то страшно далекое.
— Совсем еще маленьким я остался круглым сиротой… Потерял сразу и отца и мать во время извержения вулкана Бандай в 1888 году… По некоторым причинам… этот факт не упоминается в моей биографии… Было мне тогда семь лет… Меня взяла к себе одна молодая ласковая женщина… поистине прекрасная, поистине японская женщина… И воспитывала меня, как родная сестра, как родная мать, удивительно… Но и она… погибла во время большого землетрясения Сенай в 1894 году… Моя судьба до странности переплетена с землетрясениями и извержениями… Я прибежал туда, куда свозили тяжелораненых, кажется, это был буддийский храм… прижался к ней и плакал, плакал… А она истекала кровью… И я твердо решил, что умру вместе с ней… Может быть, она это почувствовала в свой смертный час, не знаю… Но только перед тем, как навсегда закрыть глаза, она вдруг сказала: живи… пусть будет горько жить, все равно живи… и вырасти большим, стань взрослым… Я после этого три дня проплакал у ее тела…
Профессор Тадокоро слушал старика с почтительно опущенной головой…
— Теперь японцам придется страдать… Пока существовали их острова, у них был дом, куда они всегда могли вернуться, была родина… — мать, растившая в любви и ласке своих детей и детей детей своих… Не так уж на свете много народов, которые столько лет владели бы таким теплым, полным счастья домом… А вот народов, которым пришлось скитаться без родины, без собственной земли, жить в страшных лишениях и горе… таких народов не счесть… Вам-то хорошо, вы влюблены в свою матушку-родину… А вот тем, кому удалось бежать отсюда… кому удалось выжить… тем будет плохо… Их дом утонул и исчез, мосты назад сожжены… Им суждено шагать сквозь бури огромного мира, не имея родимого дома, своих островов, где они могли бы успокоить истерзанное сердце… Что ж, возможно, это единственный шанс для японцев стать, наконец, взрослыми, хотят они этого или не хотят… Им, потерявшим дом родной, теперь придется иметь дело с народами, которые прошли огонь и воду, которые познали тысячелетние страдания… или же с народами темными и невежественными… Народ японский, возможно, исчезнет, поглощенный другими народами… Но, мне кажется, для японцев это будет не так уж плохо… А может быть — ведь на свете все бывает — они превратятся в новый народ, по-настоящему «взрослый», устремленный в будущее в лучшем значении этого слова… Но может случиться и другое… Поскольку кровь японцев, их язык, привычки и нравы сразу не исчезнут… они, японцы, образуют где-нибудь свое крохотное государство… опустятся до уровня народца, способного оставить потомкам в наследие лишь проклятия и недовольство всем миром… И они будут жить, погрузившись в тоску по утерянной родине, в недовольстве своим уделом… Понимаете, Тадокоро-сан, о какой ставке идет речь… Конечно, наверное, хорошо и даже должно принять последний вздох любимой, оставаясь у ее ног… Но, Тадокоро-сан, вы могли бы и благословить будущее своих братьев и сестер, бежавших из тонущего дома… Правда, никто не услышит вашего благословения… и почти наверняка никто никогда об этом не узнает… Но все равно, Тадокоро-сан, это же вы спасли десятки миллионов своих соотечественников. Понимаете?! И я об этом знаю, признаю это и свидетельствую об этом… Тадокоро-сан… Разве вам этого мало?.. Вы же сделали…
— Да, да… — профессор Тадокоро согласно кивнул головой. — Я понимаю…
— Ну, вот и хорошо, наконец-то… — старик тяжело перевел дух. — Если так… больше ничего и не надо. Ведь вы… вы… для меня были… последней, самой трудной проблемой… Откровенно говоря, мне не хотелось оставлять вас с вашими мыслями… Да… это единственное, что меня мучило… как горький осадок на сердце… Но теперь… я вас послушал… и мне кажется, наконец-то я понял японцев… В японцах было для меня что-то, не поддающееся моему пониманию…
— Это… как же? — тон старика заставил профессора Тадокоро задать этот вопрос чисто машинально, не вкладывая в него особого смысла.
Старик коротко вздохнул. Помолчал. Потом его голос прошелестел:
— Ведь я… не чистокровный японец… — он снова замолчал, потом с коротким выдохом сказал: — Отец ведь у меня… был китаец, монах…
Профессор ждал, что старик еще что-нибудь добавит, но он молчал.
— Ватари-сан…
Профессор Тадокоро, спохватившись, поднялся и, усевшись у изголовья постели, долго смотрел на старика, потом прикрыл его лицо брошенным на татами темно-фиолетовым шелковым кимоно. Ветер все сильнее задувал в комнату, кимоно трепетало. Тадокоро, спустившись в сад, принес несколько камушков и положил их на рукава разлетавшегося кимоно.
Потом он вновь уселся у изголовья старика и в печали сложил на груди руки.
Свист ветра захлебнулся в страшном грохоте, земля зашаталась, где-то в железобетонном здании особняка с треском лопнула стальная балка.
3
Сентябрь явился последним пиком.
Граничившие с безумием спасательные работы, продолжавшиеся между тайфунами, были полностью прекращены в конце сентября, когда при взрыве сразу погибли четыре отряда спасателей, а десантное судно, с трудом сумевшее взять на борт около ста человек, едва выйдя в море, попало под прямой удар тайфуна и затонуло.
Сикоку, почти на сто километров переместившись на юг, уже полностью был под водой. От Кюсю оторвалась южная его часть и, переместившись на несколько десятков километров к юго-западу, затонула; гряды Асо и Ундзэн на северном Кюсю, едва высовывавшиеся из воды, продолжали взрываться. Западная Япония, отделившись от Хонсю у озера Бивако, закружилась, словно отсеченная голова Дракона, повернулась восточной стороной к югу и, продолжая погружаться в море, рассыпалась на мелкие куски. В крае Тохоку гористый район Китаками нырнул под воду на сотни метров, а горная гряда Оу, расколовшись, продолжала извергать огонь и дым. Считали, что от Хоккайдо, возможно, останется над водой пик Асахи.
Заключительный акт трагедии разыгрался в Центральном горном массиве гряды Канто, к которому уже никто не мог приблизиться. Здесь, не прекращаясь, происходили сильные взрывы — энергия, вызвавшая перемещения, рождала все новые и новые тепловые потоки, а морская вода проникала в растрескавшиеся и расколовшиеся скальные массивы. Горы разрушались и рассыпались, взлетали на воздух, а весь массив целиком продолжал перемещаться вдоль шельфа в морские глубины. Одно время береговая линия чуть поднялась. Но это было не более чем всплеск — то же происходит с тонущим судном: перед окончательным погружением оно заваливается на бок и один борт поднимается выше другого. А здесь сила слепого гиганта тянула остатки архипелага в бездонную пучину.
В кают-компании «Харуны», где располагался штаб Д-1, Наката по-прежнему был занят обработкой
