— Да вы же сами это сделали, вам для этого не надо ни посторонней помощи, ни чужой клеветы! — бросила она ему, выходя из залы. Звук шагов его дочери, уходящей по черной лестнице дома Курца, еще не успел затихнуть, когда хозяин спросил меня: «Ну, а ты что на это скажешь?»
Я ему отвечал, что он не до такой степени виноват, как она полагает; в этом он и так был убежден, меня же по существу спрашивал о другом. Он желал знать, что я думаю о размерах нанесенного ущерба. Я ему сказал, что его репутация сложилась, он ничего в ней уже не изменит. Но поверить этому он ни за что не хотел.
Урсуса не стало, так он затеял войну с его памятью. Всю весну и лето господин Браге, уже весьма преуспевший в своей роли императорского чародея, придворного астронома, алхимика, хозяина дома, отца восьмилетней дочки, которую он окружил запоздалой нежностью, не щадил огромных усилий, чтобы стереть с лица земли писания бесчестного Урсуса. Добился, чтобы император издал указ, запрещающий их во всех землях Богемии. Но даже если бы все экземпляры «Астрономических гипотез» были разысканы и сожжены, Урсус посеял в памяти сограждан столько клеветнических измышлений о своем бывшем учителе, он распространял их с таким упорством и рвением, что убедил пол-Европы, ведь мудрено поверить, как один человек способен явить миру такую массу лжи.
Когда Сеньор понял, что его старший сын, живя под родительской кровлей, питает такие же сомнения, он под предлогом кое-каких поручений отправил его путешествовать по Италии, затем по Египту. Сначала он хотел дать Тюге в провожатые до Рима Франца Тенгнагеля, но Элизабет не позволила тому уехать, и тем решительнее, что была от него беременна. Такое ее признание сначала повергло Сеньора в ужасающий гнев, потом вынудило поторопиться со свадьбой и, наконец, дало ему повод обставить сие событие с неслыханной пышностью. Бракосочетание состоялось в июне месяце, оно позволило ему показать датской знати, что в Праге он ведет подобающий образ жизни.
У Тенгнагеля была еще одна причина не ехать с хозяйским сыном в Италию: там не следовало показываться и самому Тюге, прослывшему нежелательной персоной со времени изгнания капуцинов, которое считали делом рук его отца. Мой господин мог сколько угодно утверждать, будто он здесь ни при чем, но сыну его все же пришлось переменить решение и отправиться в Грецию. Желая отомстить Риму, Тихо Браге в самых кошмарных подробностях расписал императору смерть Бруно, и Рудольф много позже охотно признавал, что знает все это со слов моего господина.
Сиятельная дама Кирстен говорила мужу: «Теперь вы ищете ссоры с Папой Римским?»
Она устала смотреть, как он вечно навлекает на себя все новые беды. Ему неймется, жаловалась она мне, можно подумать, что он ненавидит мир и благополучие, добытые такой дорогой ценой, но на этот раз она из любви к детям не позволит ему все погубить.
Кирстен описала мне их прощание со старшим сыном, чтобы вырвать у меня какое-никакое пророчество, хотя таковое с тем же успехом могла бы изречь и сама. Я не смог присутствовать при отъезде Тюге в Александрию. В доме Курца вечно толпились иностранные послы, советники, члены семьи Тенгнагеля, набежавшие сюда в ожидании свадьбы, и я ночевал у старого портного Прокопа. Я предпочитал его ложе замковым коридорам, где мне приходилось прятаться, когда там кишели посторонние.
«Когда Тюге уезжал, — сказала она мне, — отец и сын так смотрели друг на друга, словно им не суждено больше увидеться».
Она описала мне, какое у кого было лицо, когда пришел час разлуки. Сеньор хотел обнять Тюге, но сын уклонился, резко, будто конь, сбросивший узду.
— Разве мне нужно быть колдуном, чтобы знать, кто из двоих жаждет помощи? — сказал я.
— О чем ты толкуешь?
— Я говорю об отце.
— Чего же бояться моему супругу? Он никогда не знал более благоприятного времени для своих замыслов.
На этот раз я ни слова не ответил.
За два дня до того я навестил Гайека, мы пришли к нему вместе с портным Прокопом, последний был почти ровесником хозяина дома.
Старый алхимик сидел у окна. Его исхудавшие руки бессильно лежали на коленях. Раскрытые длиннопалые ладони с серыми ногтями, казалось, отпускали дыхание жизни на волю, будто птицу, слишком долго просидевшую в клетке, и он, как я сейчас, взглядом следил за ее кружением среди древесных крон, спрашивая себя, когда она отважится улететь за ограду двора.
«У твоего господина Браге, — проговорил он, задыхаясь, — в этом городе есть могущественные недруги. По его вине император отлучил прежнего канцлера от должности. Он изгнал капуцинов, он истощил казну и в довершение всего не поладил с Папой. Если с Тихо Браге случится какая-нибудь беда, Бернгард Прокоп тебя либо спрячет, либо выдаст в зависимости от того, что будет тебе грозить».
Тень заботы, омрачившая чело Прокопа, дала мне не только понять, что Гайек умирает, но и догадаться, что сеньор Браге не ведает, сколь велика ненависть, которую он навлек на себя. Старый портной часто видел и слышал то, что было скрыто от других, ибо он одевал многих знатных господ. Если семейство Браге заказало ему множество свадебных одеяний, то и Минцквичи, и Розенберги, и Тенгнагель Ван Кемп поступали так же. В его мастерской день и ночь трудились одиннадцать закройщиков и шестеро слуг.
В то время Прокоп часто брал меня с собой в дом Курца, где мне в глазах гостей моего хозяина легко было сойти за портновского подручного, каковым я и стал. Моя память на числа вызывала изумление: я запоминал и размеры воротника, и окружность брюха заказчика, не забывал ни длину его ног, ни расстояние от паховой складки до колена. Бернгард Прокоп твердил мне, что секреты его ремесла — не в ухищрениях, а в знании природы, чьему примеру надлежит следовать во всем. Это он научил меня сочетать краски одежды, подражая цветам птичьего оперения. Сходство человеческих существ с крылатыми тварями особенно поразило меня на Часовом рынке, где он покупал соек, соколов и куропаток, там еще рядом Теинский собор. Всем моим искусством я обязан его наставлениям, да еще своей памяти, хранящей все переливы в оперении экзотических птиц, виденных у Софии Браге, — только поэтому я смог ввести при дворе моду на яркие сочетания цветов. Вот к чему сводятся все мои заслуги в портняжном деле.
Когда господин Браге понял, что Гайек не придет на свадьбу его дочери Элизабет, ибо он при смерти, он посетил больного сам под предлогом, что надобно порыться в его библиотеке, а Прокопу велел и меня туда привести.
Тихо Браге делал вид, будто по-прежнему поглощен наблюдениями звезд с башни замка Курца, но это делалось лишь затем, чтобы возбудить восхищение гостей. Циклы Марса он всецело предоставил злополучному Кеплеру. Зато он весьма усидчиво корпел над книгами в библиотеках барона Гофмана и Гайека (коль скоро половина его собственной все еще находилась в Любеке). Нам он говорил, что испытывает величайшую потребность найти «объяснение древних загадок».
В тот день, когда он зашел к Гайеку проститься, а я ждал за дверью, он перебрал на виду у хозяина несколько томиков. Затем позвал меня, и я вошел в обшитую деревом залу, где хранились книги.
Гайек глянул на меня так, будто только что узнал от моего господина что-то такое, что делало мне честь. Его голову, прикрытую легким колпаком, с редкими выбившимися из-под него волосами в полуденных лучах, казалось, окружал светящийся ореол. Сеньор стоял с ним рядом, паркет возле его ног давно просел и сверху его накрывали две отлакированные плахи. На моем хозяине был камзол орехового цвета, перетянутый кожаным поясом с золотыми накладками, а усы его, когда-то рыжие, почти совсем побелели. От своего вермелевого носа он давно отказался и носил теперь только медный, а большую часть времени ходил к тому же с непокрытой головой.
Город изнемогал от зноя. Воздух был наполнен грохотом кузнечных молотов, скрипом колес и колокольным звоном.
Сеньор обернулся ко мне. «Вчера, — сказал он, — мы развлекались в обществе императора в зале, где своды украшены переплетением канатов из камня, тех самых, о которых ты мне когда-то говорил в Ванденсбеке. Я пожалел, что не добился от тебя более подробного описания. Я хочу услышать его теперь».
Устремив взгляд на соседнюю крышу и окруженную ореолом голову Гайека, я описал неф с каменным орнаментом из переплетенных полос, чередующимся со впадинами свода, пыль, коней, топчущих солому, высокие окна с переплетами для восьми стекол. Передо мной промелькнуло несколько сцен, они следовали одна за другой, но на самом деле складывались в единое целое. Я изобразил хозяину желтый наряд императора, его тяжелую голову, весьма сходную с грушей, его карие глаза и пухлые руки, двух его псов, женщин, что толпились вокруг него на возвышении, все в бледно-алых и оранжевых уборах, весьма кричащих, описал архиепископа, как он вместе с пятью священниками готовился к службе в часовне по соседству, музыкантов, которых император, как и мой сеньор, терпеть не мог, белокурого живописца, следовавшего за ним по пятам, процессию пажей, что шагали, выстроившись по четыре, звяканье копий и ратных доспехов, чучело, на которое прямо среди дворцовой залы налетали всадники в шлемах с белыми и красными гребнями.
Мне также открылись помыслы, чувства и злые порывы, владевшие действующими лицами этой сцены. Император смотрел на моего господина, как на поверенного своих тайных мыслей и человека, наделенного достоинствами, каких не хватает ему самому. Он усматривал в нем сходство со своим братом эрцгерцогом Матиашем. Даже решившись защищать свою корону от его посягательств, Рудольф не порицал Матиаша за то, что последний затевал против него все новые интриги, как будто желание отнять у брата престол было прирожденной чертой его характера (ныне мы знаем, что ему это удалось и что потом он потерял корону). «Какая жалость, — думал император, — что Браге лютеранин, если б не это, мой брат поладил бы с ним».
Уловил я и стрелы насмешек, мишенью коих служил мой господин. Потешались над идущим от него уксусным духом, над его голосом, над его манерой выпячивать грудь наподобие статуи Бахуса, над тем, как уродлива его старшая дочь. Честь быть приглашенными на свадьбу его младшей оспаривали тем ретивее, что рассчитывали при этой оказии вволю подразнить его, не рискуя рассердить императора. Итак, перед моим хозяином предстала полная картина вкупе со всем тогдашним гамом (которому вторил шум, доносящийся с улицы в библиотеку Гайека, где я теперь говорил с ним).
Видение длинной залы с чучелом посреди, явленное мне, напоминало чистилище. Узлы интриг завязывались здесь наподобие тех, каменных, что сплетались на сводчатом потолке, их начала тонули в былом, концы уходили в грядущее. Лицедеи, играющие в сем спектакле, без конца двигались, смеялись, а слуги между тем сновали взад и вперед, лошади тяжело скакали по усыпанному соломой полу, их бока лоснились, на мордах выступила пена, глаза побелели, будто у тех, кто падает бездыханным на дальнем плане батальных полотен; никто не смог бы поведать обо всех этих событиях, которые, казалось, происходили в одно и то же время.
Сидя подле императора, сеньор Браге призывал меня в свидетели своего жребия. А в другом наваждении, которое я бы назвал параллельным, я узрел его в дверях залы на втором этаже дома Курца, он прижимал руку к животу, терзаемый дикой болью, среди густой толпы знатных гостей, видел, как он спускается по лестнице, поддерживаемый каким-то принцем, одетым в красное и черное, спотыкается, на страх сотрапезникам роняет свой нос — ни мазь, ни пудра тут уж помочь не могут — и, наконец, с режущей, как стальной клинок, болью в пояснице опускается на ступеньку, прижимая к лицу платок.
А мне так жаль его, что я с плачем бросаюсь то к одному, то к другому и все твержу: «Это мой господин!»
Вдруг до меня донесся его голос:
«Да что ты распустил нюни, какая муха тебя укусила?»
И вот я снова в доме Гайека, в его библиотеке. Передо мной хозяин, которому я остерегусь сообщать, что только что видел его умирающим на свадьбе собственной дочери. Но мой рассказ о потехе с чучелом и подробное описание нарядов придворных его так поразило, что он удалился, не сказав мне больше ни слова.
Во времена прежнего канцлера замок Курца, уж верно, не видывал такой пышности, как на празднестве по случаю свадьбы Элизабет Браге и Франца Тенгнагеля.
Хрусталь, серебряные блюда, богемские вина, мясные кушанья в избытке, медовые и миндальные пирожные — здесь было все, что могло ослепить сотрапезников. Если бы не блистательный убор новобрачной, пышные фижмы, утяжелившие ее стан, серебряные украшения, сверкающие на тонком батисте воротника, можно было бы подумать, что это не ее свадьба, а скорее коронация моего господина, ибо он тоже нацепил серебряную мишуру на свой оранжево-черный камзол. Золотое шитье было на нем всюду: на рукавах, на перчатках из серой кожи козленка и даже на венецианских туфлях без задника. Что до Элизабет, она в белой шелковой тафте и вуали из бежево-коричневого крепа, по римской моде наброшенной на голову, с челом, увенчанным кружевами и жемчугом, выступала животом вперед, беременная на седьмом месяце.
В укромном уголке, в стороне от этих веселий старый Прокоп надзирал над закройщиками и белошвейками, их дело — пришивать пуговицы и чинить петли, если кому-нибудь из приглашенных понадобится такая помощь. Во время пира мы видели господина Браге только издали, нам-то подали баранье жаркое и усадили за круглые столы напротив буфетной. Половина пирующих угощалась в саду. Музыканты играли под сенью деревьев.
Хозяин дома то и дело скрывался в стенах замка, только бы их не слышать, а потом вместе со знатными гостями из Германии поднялся на башню. Выглядел он отвратительно. А я думал, что он скоро умрет, меня подтачивала эта мысль. Я расспросил Хальдора о причинах его дурного настроения. По его словам, Сеньор был раздосадован тем, что датчане не приехали
