свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!
Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания.
— Господи! Для кого же я создаю всё это? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу. — Боятся ли они моего вторжения в Англию? — внезапно спросил он. — Высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш?
Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, то есть что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.
— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами,— сказал я.
— Но у них очень маленькая армия!
— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.
— Ну, новобранцы не опасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я высажусь со стотысячной армией в Кенте или в Суссексе. Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждения в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; это даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки!
Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать широту замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий неясный сон, сменялась думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы мечта обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с тою решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, он в то же время был человеком дела, и это обстоятельство заставляло признать его опаснейшим из людей в целом мире.
Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях и планах Наполеон имел затаенную цель (он никогда ничего не делал бесцельно), и в данном случае он рассчитывал на эффект, который мои слова о нем могли бы произвести на эмигрантов.
Не существовало, казалось, ничего, что бы было не по силам его разуму, и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы оно было достойно его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей.
— Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато хочу показаться во всём блеске пышности и величия за границей,— сказал он. — Помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь к подобному же существованию! Необходимо приостановить эту расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе в 5 франков за фунт дает 20 су за чашку. Можно было бы убавить эту порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При настоящей цене сена семисот франков в неделю должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не хочу чрезмерных расходов на Тюильри!
Таким образом в несколько минут он переходит от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках, и от вопросов государственного устройства — к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе взглядывал на меня, точно спрашивая мое мнение обо всём этом, и меня поражало, почему ему нужно было мое одобрение. Но, вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить пример моего поступления к нему на службу, я понял, что он смотрел на всё гораздо глубже, чем я.
— Хорошо, мсье де Лаваль, вы несколько познакомились с моей системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу?
— Вполне уверен в этом, Ваше Величество,— сказал я.
— Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого хочу,— сказал он, улыбаясь. — Вы присутствовали при нашей ссоре с Брюи. Я не мог иначе поступить, потому что для нас прежде всего необходимо исполнение долга, требующего дисциплины в высших и низших классах. Но мой гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не доходит досюда,— при этом он рукою указал на шею. — Я никогда не дохожу до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам, что моя кровь очень медленно обращается в жилах!
— И что вы слишком быстро едите, Ваше Величество,— сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье.
— Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак простить мне однажды высказанного мною мнения, что я предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне всего несколько минут на еду. Ах да! Я вспомнил, что, верно, сильно запоздал с обедом, Констан?
— Уже четыре часа прошло сверх положенного для обеда часа, Ваше Величество.
— Давай сейчас!
— Слушаю, Ваше Величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает мсье Изабей со своими куклами!
— Ну тогда погоди, я сначала взгляну на них. Позвать его сюда!
Вошел человек, по-видимому, прибывший издалека. На его руках висела большая сплетенная из ивняка корзина.
— Я посылал за вами два дня тому назад, мсье Изабей!
— Курьер был у меня третьего дня, Ваше Величество! Но я только что приехал из Парижа.
— С вами модели?
— Да, Ваше Величество.
— Разложите их на столе.
Я ничего не понимал, видя, что Изабей раскрыл свою корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он размешал их на столе, я догадался, что Император с его необыкновенной любовью к тщательной разработке мелочей, с его привычкой контролировать всё при дворе, пожелал видеть и эти модели, чтобы судить об эффектности ярких костюмов, которые были заказаны для его двора на случай каких-либо церемоний, парадов и т. п.
— Что это такое? — спросил он, протягивая маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме, с током из белых перьев.
— Это охотничий костюм императрицы, Ваше Величество!
— Талия слишком низка,— сказал Наполеон, имевший строго определенные взгляды на дамские платья. — Эти проклятые моды, кажется, единственная вещь, которой я не могу управлять. А это кто?
Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличающуюся особенно торжеественным видом.
— Это заведующий императорской охотой, Ваше Величество!
— Значит, это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном?
— Это главный канцлер!
— А в лиловом?
— Это камергер двора!
Император занялся всем этим, точно дитя новой игрушкой. Он формировал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут выглядеть все вместе; затем он сложил их обратно в корзинку.
— Очень хорошо,— сказал он,— вы и Давид превзошли самих себя в этой работе. Потрудитесь доставить эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но вы скажите Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой она недавно прислала императрице, я заставлю ее познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Я думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для мадемуазель Евгении де Шуазель, покажется вам непростительной глупостью, мсье де Лаваль? Правда?
