Он знал имя моей невесты! Неужели могло что-нибудь укрыться от глаз и ушей этого удивительного человека? Какое ему дело было до моей любви, ему, погруженному в решение судеб всего мира? И когда я смотрел на него, частью с удивлением, частью со страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение жирная рука императора легла на мое плечо; его голубые глаза светились теперь удовольствием. В зависимости от душевных настроений Наполеона его глаза принимали разные оттенки; они темнели в минуты задумчивости, делались стального цвета в минуту гнева и раздражения.
— Вы очень удивились тому, что мне известны подробности вашего приключения в Эшфордском кабачке? Теперь вы еще более изумлены, слыша известное вам имя из моих уст! Вы могли бы быть очень плохого мнения о моих агентах в Англии, если бы они не сумели мне доставить таких важных подробностей, как эти!
— Я не понимаю, почему такие мелочи были донесены вам или, вернее, почему вы их не забыли тотчас же, Ваше Величество?
— Вы очень скромны мсье де Лаваль, и я не хотел бы, чтобы вы утратили это редкое качество, ознакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не могут иметь существенной важности для меня?
— Не знаю, почему они могут быть важны, Ваше Величество?
— Как зовут вашего дядю?
— Он кардинал Лаваль де Монморанси!
— Совершенно верно! Где он?
— Он в Германии.
— Ну да, в Германии, а не в соборе Парижской богоматери, куда я поместил бы его! Кто ваш кузен?
— Герцог де Роган!
— Где он?
— В Лондоне.
— Да, в Лондоне, а не в Тюильри, где он мог бы достичь всего, чего бы только хотел. Я удивлюсь, если после моего падения у меня найдутся столь же верные подданные, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от всех предложений, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье,— он взял своего любимца за ухо ласковым жестом, столь характерным для Наполеона. — Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий!
— Я не понимаю вас, Ваше Величество!
Наш разговор велся всё время так тихо, что его не могли слышать присутствующие, но теперь они все ждали ответа Бертье.
— Если я буду низложен и изгнан, пойдете ли вы за мною в изгнание?
— Нет, Ваше Величество!
— Черт возьми! Однако вы откровенны!
— Я не буду в состоянии идти в изнание, Ваше Величество! — А почему?
— Потому что меня тогда уже не будет в живых!
Наполеон расхохотался.
— И есть еще люди, говорящие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью,— сказал он. — Я вполне уверен в вас, Бертье, потому что хотя и люблю вас по своим собственным соображениям, но не думаю, чтобы вы менее других заслуживали моего расположения. Нельзя сказать того же о вас, мсье Талейран! Вы отлично перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. Вы, мне кажется, имеете гениальное умение пристраиваться!
Император очень любил подобные сцены, ставившие в затруднительное положение всех его слуг, потому что никто не был гарантирован от коварного, легко могущего компрометировать вопроса. Но при этом вызове все оставили в стороне свои опасения, с удовольствием ожидая ответа знаменитого дипломата на столь справедливое обвинение.
Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его сутуловатые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на его лице, как будто только что он услышал самую приятную новость. Единственное, что в нем заслуживало уважения, это его умение держать себя с полным достоинством и никогда не опускаться до раболепия и лести перед Наполеоном.
— Вы думаете, что я покину вас, Ваше Величество, если Ваши враги предложат мне больше?
— Вполне уверен в этом!
— Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не будет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодно. Кроме довольно симпатичного отеля на улице Святого Флорентина и двухсот тысяч моего жалованья, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе! Правду сказать, если меня не имеют в виду посадить на трон, я не могу желать ничего лучшего!
— Нет, я вижу, что могу надеяться на вас,— сказал Наполеон, взглядывая на него своими вдруг сделавшимися задумчивыми глазами. — Но, кстати, Талейран, вы или должны жениться на мадам Гранд, или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить скандала при дворе!
Я удивился, слыша, как такие щекотливые, личные дела обсуждались открыто, при свидетелях, но это было также очень характерной чертой Наполеона; он считал, что щепетильность и светский лоск — это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни — до выбора жены и брошенной любовницы включительно,— в который бы не вмешался этот тридцатишестилетний победитель, чтобы разъяснить и окончательно установить status quo.
Талейран снова улыбнулся своей добродушной и несколько загадочной улыбкой.
— Я питаю инстинктивное отвращение к браку, Ваше Величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность,— сказал он.
Наполеон рассмеялся.
— Я забываю, что говорю с настоящим папой Оттоном,— сказал он. — Но я уверен, что будучи заинтересован в этом деле, могу рассчитывать на исполнение моей просьбы папой в отплату за то маленькое внимание, которое мы оказали ему во время коронации. Она умная женщина, эта мадам Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется.
Талейран пожал плечами.
— Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества, Ваше Величество! Умная женщина легко может компрометировать своего мужа, тогда как тупоумная может оскандалить только самоё себя.
— Самая умная женщина эта та, которая умеет скрывать свой ум! Во Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Они не могут представить себе, что мы ищем в них сердца, а не ума. А когда женщины оказывают большое влияние на монархов, то это всегда ведет последних к падению. Например, Генрих IV или Людовик XIV: это всё идеалисты, сентиментальные мечтатели, полные чувства и энергии, но совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения люди. А эта несносная мадам де Сталь! Вспомните-ка ее салон в квартале Сен-Жермен. Бесконечное трещание, болтовня, шум этих собраний устрашают меня больше, чем флот Англии. Почему не могут смотреть они за своими детьми или заниматься рукодельями? Не правда ли, какие отсталые мысли я высказываю, мсье де Лаваль?
Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать.
— В ваши годы вы еще не могли приобрести достаточно жизненного опыта,— сказал Император,— позднее вы поймете, что я говорю о том времени, которое вспомнили и вы, когда тупоумные парижане возмущались неравным браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому не известным Бонапартом. Да, это был чудный сон! Город Милан находился от Мантуи на расстоянии одного дня пути, и между ними расположены девять кабачков, и в каждом из них я писал по письму моей жене. Девять писем в один день, но только одно из них не было сладкой фантазией, а показывало вещи в их настоящем свете.
Я представлял себе, как хорош должен был быть этот человек, прежде чем он выучился правильно смотреть на вещи. Да, грустная штука жизнь, лишенная очарования, любви. Его лицо словно потемнело при этих воспоминаниях о днях, полных прелести и очарования, которых ему никогда не дала императорская корона. Можно почти с уверенностью сказать, что эти девять писем, написанные им в один день, дали ему более истинной радости, чем все его хитрости, с помощью которых он отторгал провинции за провинциями у своих соседей. Но он быстро овладел собою и сразу перешел к моим личным делам.
