стоял у изголовья, держа в руке сосуд с тонизирующим снадобьем. Маракот и Сканлэн склонились надо мной, а Мона на коленях стояла в ногах кровати, и в чертах ее лица читалось крайнее беспокойство. По- видимому, храбрая девушка поспешила к убежищу, около входа в которое во время торнадо били в огромный гонг, чтобы заблудившиеся могли сориентироваться. Она кинулась за помощью и привела ко мне спасательную команду, к которой присоединились и оба моих товарища; они-то и отнесли меня домой. Что бы я ни делал в своей жизни, я вечно буду благодарен Моне, потому что саму эту жизнь подарила мне она.
Теперь, когда Мона чудесным образом последовала за мной в надводный мир людей под солнцем, я часто размышляю о нас и нашей любви. Я так любил Мону, что искренне желал остаться в морских глубинах навсегда, лишь бы не потерять любимую. Еще долго я не мог понять, какие такие сокровенные узы соединяют нас, но я видел, что и Мона чувствует их. Манд, ее отец, объяснил мне природу этой связи. Его объяснение было и неожиданным, и убедительным.
Он смотрел на нашу любовь со снисходительной улыбкой человека, предвидение которого оправдывается. И вот как-то раз он привел нас к себе и установил в комнате серебряный экран, на какой атланты проецируют свои мысли и знания. Никогда, пока жив, я не забуду того, что он нам показал. Сидя рядом и взявшись за руки, мы завороженно следили за картинами, рожденными присущей атлантам памятью о прошлом их расы.
Мы видели скалистый полуостров, омываемый прекрасным синим океаном. Возможно, я не упоминал прежде, что в этом мысленном кинематографе, если можно его так назвать, воспроизводятся не только формы предметов, но и их цвет. На мысу стоял большой белый дом причудливой формы с красной крышей. Его окружала пальмовая роща, где, вероятно, расположился военный лагерь, потому что мы различали белое полотно палаток, видели блеск оружия. Стражники несли вахту. Вот из рощи вышел человек средних лет, одетый в боевые доспехи и с легким круглым щитом на руке. В другой руке он что-то нес, но был ли то меч или копье — я не мог разглядеть. Вот он повернулся, и я понял, что он принадлежал к той же расе, что и атланты. Его можно было назвать близнецом Манда, но черты лица его были несравненно грубее и резче — несомненно, это был жестокий человек, но жестокий не от невежества, а в силу своего характера. Жестокость и ум — опаснейшее сочетание! Высокий лоб, сардоническое выражение обрамленного бородой рта и знакомые нам жесты могли принадлежать только Манду, но душой он с той поры сильно изменился к лучшему.
Когда человек приблизился к дому, ему навстречу вышла молодая женщина. Она была в характерном для древних греков длинном облегающем одеянии — в простейшем и вместе с тем благороднейшем наряде, какое когда-либо носила женщина. Подходя к мужчине, она держала себя с покорностью и уважением, как подобает дочери вести себя в присутствии отца. Он, однако, грубо оттолкнул ее и занес руку словно для удара. Когда она отпрянула, солнечный свет упал на ее прелестное лицо с полными слез глазами, и я увидел, что это была моя Мона.
Серебряный экран померк, и через мгновение на нем появилась другая сцена. Перед нами была скалистая бухта того же полуострова. На переднем плане мы видели лодку необычной формы с высокими заостренными концами. Была ночь, но луна ярко освещала воду. В небе Атлантиды мерцали знакомые звезды. Медленно и осторожно лодка стала причаливать. В ней находились два гребца, на носу стоял человек, закутавшийся в темный плащ. Когда лодка подплыла к берегу, он нетерпеливо огляделся по сторонам. В ярком свете луны я увидел его бледное и серьезное лицо. Не нужно было судорожного рукопожатия Моны или восклицания Манда, чтобы объяснить внутренний трепет, который охватил меня. Этим человеком был я!
Да, я, Сайрес Хедли, ныне живущий в Нью-Йорке и Оксфорде, я, продукт современной культуры, был когда-то частью этой могущественной древней цивилизации. Наконец мне стало ясно, почему многие символы и иероглифы, которые я видел вокруг, казались мне смутно знакомыми. Снова и снова я напрягал память, чувствуя, что стою на пороге какого-то важного открытия: оно совсем рядом и все лее остается за пределом досягаемости. Я понял и причину глубокого душевного волнения, возникавшего всякий раз, когда я встречался взглядом с Моной. Оно шло из глубин моего собственного подсознания, где хранилось воспоминание двенадцати прошедших тысячелетий.
Затем лодка коснулась берега, и из прибрежных кустов показалась мерцающая белая фигурка. Я простер руки, чтобы подхватить ее. После поспешного объятия я поднял девушку и перенес в лодку. Внезапно в лагере поднялась тревога. Неистово жестикулируя, я молил гребцов скорее отчаливать от берега. Но было поздно. Из-за кустов появились толпы людей. Сильные руки схватили лодку за борт. Тщетно пытался я отбиться. В воздухе сверкнул топор и обрушился на мою голову. Я замертво упал на девушку, моя кровь окрасила ее белое одеяние. По ее безумным глазам и открытому рту мы видели, что она кричала, когда отец за длинные черные волосы выволакивал ее из-под моего тела. И занавес опустился.
Снова осветился серебряный экран. Мы видели внутреннюю часть дома-убежища, построенного мудрым атлантом накануне рокового дня, того самого дома, в котором мы все сейчас находились. Я видел столпившихся людей: разразилась катастрофа. Там я снова встретил мою Мону и ее отца, который стал лучше и мудрее, поэтому он оказался среди тех, кто спасся. Огромный зал раскачивался, словно корабль в бурю, а атланты, охваченные благоговейным страхом, приникали к колоннам или падали на пол. Затем дом накренился и стал опускаться под воду. Экран померк, и Манд повернулся к нам с улыбкой, чтобы показать, что все кончилось{14}.
Да, мы жили раньше, все мы — Манд, Мона и я — и, наверное, будем жить опять, снова и снова ступая по длинной череде наших существований. Я умер на Земле и поэтому в своих новых воплощениях жил на суше. Манд и Мона умерли под водой, поэтому их космическая судьба развивалась здесь. Для нас на мгновение приподнялся уголок темного покрова природы, и мимолетный проблеск истины озарил нас. Каждая жизнь — лишь глава в задуманном Творцом повествовании. Нельзя судить о ее мудрости или справедливости, пока в некий День Откровения с неведомой до сей поры вершины знания и мудрости не оглянешься назад и не увидишь, наконец, причины и следствия на всем протяжении бесконечного Времени.
Эта заново обретенная удивительная духовная связь, быть может, и спасла нас позже, когда разгорелась единственная серьезная ссора между нами и сообществом, в котором мы жили. Нам пришлось бы весьма туго, если бы более значительное происшествие не завладело вниманием атлантов и не переменило их отношения к нам. Вот как это случилось.
Однажды утром — если только подобное слово применимо там, где о времени суток приходится судить лишь по тому, чем занимаются люди — мы с профессором сидели в нашей большой гостиной.
В одном углу он устроил себе нечто вроде лаборатории и был занят препарированием гастростомуса, которого мы поймали накануне. На столе лежали останки амифподов и копеподов, а также образцы валелл, иантин и фезалий, и сотня других существ и веществ, запах которых вовсе не был столь привлекателен, сколь их вид и название. Я сидел рядом и изучал грамматику языка атлантов. Надо сказать, что у наших друзей имелось множество книг (читать по их нормам следует справа налево), все они были напечатаны на материале, который я считал пергаментом, пока не узнал, что это спрессованные и особым образом выделанные рыбьи пузыри. Я был преисполнен решимости прочитать все книги, и потому проводил много времени за изучением алфавита и структуры языка.
Внезапно наши мирные занятия были прерваны ворвавшимся в комнату Сканлэном, раскрасневшимся и взволнованным. Одной рукой он размахивал, а в другой, к нашему изумлению, держал упитанного орущего младенца. За ним следовал Бербрикс, инженер, который помог Сканлэну соорудить беспроволочный приемник. Бербрикс всегда отличался изрядным добродушием, но сейчас его крупное полное лицо было искажено яростью. За инженером в комнату вбежала женщина, чьи русые волосы и голубые глаза говорили о том, что ее предками, скорее всего, были не атланты, а порабощенные ими древние греки.
— Послушайте-ка, босс! — воскликнул Сканлэн. — Этот парень, Бербрикс, я вам скажу, классный парень, только он, похоже, свихнулся, и эта юбка, на которой он женился, тоже. И теперь, значит, им без нас не разобраться. Как я понимаю, она у них — все равно что черномазый у нас на юге, и он отлично поступил, когда решил на ней жениться, но это личное дело парня, и мы тут ни при чем.
— Конечно же, это его личное дело, — согласился Маракот. — Что это, Сканлэн, на вас нашло?
— Речь вот о чем, босс. Тут — бац! — появляется ребенок. Похоже, что здешний народ не очень-то жалует эту породу, и жрецы тут же решили принести ребенка в жертву этой ихней образине. Жрец — ать-
