вполне достаточно.
– Не имею права отдать, в самом деле, это же лично для панны Алины.
– Пусти! – выкрикнул с яростью Наленч. Витек машинально отпустил бумагу.
На ступеньках в холле возникла мужская фигура. Вероятно, кузена Сильвека выманили вопли полковника.
– Прошу вернуть телеграмму, – потребовал Витек.
– Ведь ты принес ее нам? Дай квитанцию, распишусь.
– Верните, я принесу в другой раз, – бормотал растерянный Витек.
По ту сторону долины зарокотал первый в этом году весенний гром. Оба невольно взглянули на фиолетовые облака, внутри которых тлел зловещий рыжий свет.
– Не нужно расписываться?
Витек, пятясь, спускался с крыльца.
– Не нужно. Это телеграмма для Алины.
– Я тебе покажу, щенок. Не смей шататься возле дома, иначе получишь заряд черной соли в задницу.
По железной крыше забарабанили редкие градины и утихли.
– Советую вам выбирать выражения, – процедил Витек, преодолевая спазм в горле.
– Ах ты, сукин сын! – взревел полковник и кинулся в дом. Что-то упало, послышалась возня, кто-то отчаянно зарыдал. – Отпусти ружье, отпусти сейчас же! – гремел в сумрачном холле Наленч.
Витек по возможности сдержанно и гордо, однако с глазами на затылке отступал к калитке.
Потом он укрылся за колючим стволом мертвой ели, с которой сыпались мертвые иголки. Смотрел на виллу в бессильной ярости. А там еще метался по крыльцу разъяренный отец Алины.
– Никто меня отсюда не прогонит. Буду приходить сюда, когда и сколько захочу. Я не выпущу ее из когтей. Слишком поздно, помощник смерти, коновал солдафонский.
Витек долго шел среди незнакомых деревьев, сбившись с дороги. Остановился, промокший до нитки, на опушке леса и увидал внизу долину, вымощенную домами предместья. Увидал, словно впервые, старинные дома, воздвигнутые на протяжении ста лет, дома каменные, стилизованные под готические замки, особняки в стиле ампир, польские шляхетские гнезда и дома деревянные, огромные страшилища, словно выпиленные лобзиком православного безумца. Тут невзначай полыхнула молния, пронзила долину, вплоть до каменистого дна реки, озарив страшным, мертвенным светом Вселенную.
И показалось Витеку, что долина загромождена развалинами. Вместо домов, деревянных и каменных, померещились ему очертания сокрушенных фундаментов, горы пепла, обугленные балки, разрушающиеся стены.
Когда, гонимый страхом, хотел обратиться в бегство, вспыхнула новая молния, и показалось ему, что долина выстлана садами, а в них старые дома и множество новых строений различной высоты, и все они сбегают террасами на дно долины, где по бетонному ложу течет к городу умиротворенная, тихая, мертвая Виленка.
Витек долго не мог уснуть, ворочался на соломенном матраце, начинка которого уже не пахла соломой, а источала удушливый запах пыли, старости и печали. Он слышал, как проснулась мать и бдительно ждала его возвращения. Ибо он навострился возвращаться домой незаметно, без единого скрипа струганых половиц, без громкого вздоха, как бы выключая незримое, но сильное биополе, выдающее присутствие человека в четырех стенах. Витек злорадно слушал ее учащенное дыхание и тщетно творимые шепотом молитвы. А за окном сверкало, то раздавался приглушенный гром, то недолго сыпал град. Гроза носилась вокруг долины, ходила кругами, как огромная ночная птица. В минуты тишины заявлял о себе соловей чистыми, светлыми трелями, и тогда могло показаться, что за окном расцветает сирень, луна бредет сквозь темные облака и знойный ветер охлаждается трепетом свежей зелени.
Немного погодя Витек встал и, не зажигая лампы, ощупал сенник под простыней. Сразу же наткнулся на обтрепанный лоскут змеиной кожи, живой и неживой одновременно. Поднес ее к глазам. Заблестели чешуйки, похожие на мутные капли жира. Витек вздрогнул от отвращения. Толкнул створку окна, швырнул в темноту бесформенный ошметок. Ветер жадно подхватил его, понес в кусты, тревожно шебаршившие у забора.
– Это ты, Витек? – плаксиво спросил дед из своей боковушки, дверь которой никогда не закрывалась.
– Да, я, не спится, – сказал Витек, останавливаясь в ногах его кровати.
– Ты открывал окно?
– Мать положила мне в постель змеиную кожу.
– Она сходит с ума. Молится целыми днями, заваривает какие-то травы, сегодня лежала крестом на полу.
– Новую икону повесила над моей кроватью.
– За все хватается, и за молитву, и за суеверия.
– Слышите соловья, дедушка?
– Все слышу. Я теперь превратился в огромное умирающее ухо.
– Удивительна эта весна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Хотя удивительна, пожалуй, только для нас. Когда-нибудь школьники не смогут отличить ее от других. Спутают с весной девятьсот девятого или пятьдесят девятого.
Старик лежал неподвижно, укрытый густым мраком. В темноте, смердящей неизлечимым недугом, слышались хрип, посвистывания, бульканье, слышалась тяжелая работа разлагающихся легких.
– Вы заснули, дедушка?
– Я бодрствую, дитя мое, всегда бодрствую.
– А что будет, если я умру раньше вас, дедушка?
Зашуршала подушка. Старик торопливо крестился, точно отгонял незидимую пчелу.
– Нет, Витек, нет. Ты похоронишь сначала меня, потом мать. Мы будем тебе сниться, а ты будешь пугаться этих снов, и будут терзать тебя угрызения совести. Я приснюсь тебе окровавленным, бредущим на вечерней заре от калитки к крыльцу. Мать увидишь в гробу, как наяву, во всем кошмарном величии смерти, и гроб этот и останки матери будет алчно пожирать ненасытное пламя гигантского костра, ревущего, как ураган, и ты подумаешь, что это адский огонь, и проснешься потрясенный, в страхе, который навещает живых и среди бела дня.
За окном сверкнула молния, обнаружившая ослепительно белый город, приникший к устью долины. Рванулись вверх телеграфные столбы с путаницей черных проводов. Только холмы оставались недвижимы, как туши палых животных.
– Дедушка, я свободный человек.
– Откуда знаешь, что свободный?
– Мы все свободны.
Старик хотел повернуться на бок, но передумал. Витек разглядел на столике у его изголовья погребальную свечу в старинном подсвечнике и коробок спичек на белой тарелочке.
– Я родился во время январского восстания, минуточку, сколько же лет тому назад? Много, не хочется считать. Знаю это восстание по рассказам родителей, родственников, знакомых, видел войны, революции, государственные перевороты, путчи, бунты. Переживал пламенные надежды и большие разочарования, наблюдал прохождение всевозможных войск через нашу долину, в ту и в другую сторону, вдоль и поперек, умирал и воскресал, сражался и терпел поражения, воспарял к святости и погрязал в грехах. Нет, Витек, вам только кажется, что вы свободны. Вы не свободны и никогда не будете свободными.
Снова запел ранний соловей. Он выводил свои рулады поразительно громко, словно хотел перекричать тревожную ночь.
– Дедушка, я знаю, что вольному воля. И я ощущаю это так сильно, так явственно, как никогда в жизни.
– Будешь жить с вольной волей в неволе.
– Так жить я не хочу и не буду.
