помогали плохо. Максим загрустил и начал разгонять печаль свою водкой. В бредовом пьяном сне ему являлись то Горпина, то Аниска. Одна из них манила к себе бросившего ее когда-то любовника, другая гонялась за Максимом, грозя высосать всю его кровь за то, что он смел подглядывать в окно, когда в трубу к ней прилетал Огненный Змей.
Горячечный бред Максима, упоминавшего про питье крови, выдаиванье молока и появление нечистой силы, настолько напугал его молодую жену, что та не хотела оставаться с ним наедине. Неприятно действовала на нее и сонная болтовня мужа о его прежних отношениях с Аниской и Горпиной.
Образ последней часто манил его к себе, обещая прощение и новые ласки. Призрак утопленницы уговаривал Максима бросить земную человеческую жизнь и быть с нею там, где не нужно ни работать в поте лица, ни беспокоиться об уплате податей или о сборе урожая. В сравнении с мрачно насупленным и недовольным лицом Прасковьи являвшиеся ему во сне черты бывшей любовницы были настолько приятны и благожелательны, что Максим привык к ней и даже был недоволен после ночей, когда ему не снилась Горпина.
Это не мешало, однако, молодому мужику мало-помалу втянуться в тяжелую и сложную работу самостоятельного домохозяина. Усталый приходил он к вечеру домой и, обменявшись несколькими деловыми словами с женою, тотчас же после ужина заваливался спать.
Однажды ночью Максим проснулся, так как ему показалось, что кто-то тихо барабанит в окно. Сперва он подумал, что это дождь, но звук был несколько иного свойства, и потревоженный хозяин приподнялся на своей постели. В избе было тихо. С соседней лавки слышно было ровное дыхание расположившейся отдельно Прасковьи, а с печи неслось храпенье взятой последнего для помощи в хозяйстве Максимовой тётки, Акулины. В незанавешенное окно лился поток лунного света, длинной полосою тянувшийся по полу. За оконного рамою, на дворе, кто-то стоял. Собственно говоря, Максим уже знал кто, но, как вы желая проверить, встал со своего сенника и подошел к окну. Действительно, в полутора шагах от него, заглядывая внутрь избы, недвижная, как изваяние, застыла Горпина. Когда странный взор ее казавшихся стеклянными глаз встретился со взглядом бывшего возлюбленного, белое как мел лицо призрака девушки словно ожило и губы тихо зашевелились. Хотя слов и не было слышно, но Максим всем своим существом почувствовал смысл этой беззвучной и тем не менее властно призывающей речи. Накинув на плечи суконный армяк, которым покрывался, молодой хозяин бесшумно отворил входную дверь и вышел в сени, а оттуда на двор.
— Зачем пришла? — спросил он тихим подавленным шепотом.
— За тобою, — был строгий ответ.
— Куда же мне идти?
— А куда хочешь. Хоть в этот сарай. Оставь там свитку и тело своей толстомясой жене, а потом, налегке, отправишься вместе со мною. Мне не с кем играть, и другие смеются, что я все одна да одна. Я тебя простила и не хочу больше расставаться с тобою. Обижать и попрекать тебя я больше не буду. Только летим вместе со мною!
И Горпина, отступая к полураскрытым воротам сенного сарая, манила за собою Максима.
Тот вошел туда вслед за Горпиной.
— Миленький мой, — ласково шептал ему призрак. — Тут и веревка есть с петлей на конце, крепкая… Ты на ней сено носишь коням. Ты привяжи ее к балке, а петлю затяжную вниз спусти. Тело свое подвесь и оставь в этой петле. Я тебя тогда поцелую, приласкаю, и мы улетим отсюда прочь, навсегда. А Праскутке некого будет больше толкать и шпынять.
Максим молча и послушно исполнял все то, что говорила пришедшая за ним любовница. Сбросив с себя армяк, сделал он мертвую петлю на одном из концов верёвки, другой же конец прочно привязал к 'легаре' — бревну, соединявшему под крышей противоположные стены сарая. Стоя затем на перекладине подставленной им лестницы, вдел, пропащая голова, шею свою в петлю и взглянул на Горпину. Та подошла совсем близко и ласково, с улыбкой, смотря широко раскрытыми глазами на Максима, ждала.
Парень, в свою очередь, растерянно улыбнулся и после короткого колебания спрыгнул с лестницы, оттолкнув ее ногами. Руки и ноги самоубийцы зашевелились и задергались…
Шею Максима больно, как железом, сжимала и ломила петля; в глазах стоял красный туман, руки и ноги судорожно передергивались, как будто он плыл в этом тумане. Лицо Горпины пропало, и в ушах качавшегося в петле звенел только ее когда-то знакомый, почти позабытый им смех. Красный туман делался все темнее, и Максим, тщетно стремясь найти в нем Горпину, описывал на своей верёвке казавшиеся ему большими круги… В действительности круги эти становились все меньше и меньше. Веревка мало-помалу перестала качаться, и висевший на ней человек уже не шевелился…
Утром Прасковья с Акулиной заметили отсутствие в хате Максима. Чувствуя недоброе, обе они тотчас же отправились на поиски. Искать пришлось недолго. Войдя в полуоткрытый сарай, женщины остановились как вкопанные.
Максим висел неподвижно, в одном лишь белье, на веревке, употреблявшейся им для ношения сена скоту. На лице повесившегося застыло выражение удивленья и страха…
Громко заголосив, обе бабы выскочили на двор из сарая.
16
— Куда бы мог деваться этот самый Анкудиныч? — спрашивал порою Водяник, недовольный заместителем последнего Белобрысым, у своего мудрого дубового друга.
— Ведь ты, кажется, собирался скормить его сому, — отвечал бесстрастно идол. — Вероятно, твой слуга предпочел как-нибудь иначе устроить свою судьбу… Ты ему давал, помнится, какое-то поручение?
— Верно, давал… Привести мне бесовку из болота.
— Ну, так и ищи его там…. Если ты можешь, конечно, туда добраться, — прибавил с оттенком сомнения идол.
— А ты думаешь, что я побоюсь туда идти или не дойду? — ответил раззадоренный недоверием к своим силам Водяник. — Сегодня же ночью пойду! По крайности, хоть повидаюсь кой с кем да умные речи послушаю.
Едва наступил вечер, донный хозяин, оборотясь серым селезнем, поплыл вверх по течению впадающего в Ярынь ручейка. Повелитель Ярыни хорошо знал, что ручеек этот вытекает из заросшего мхом лесного озера, где живет его троюродный брат по матери, рогатый болотник.
Он твердо решил, напомнив последнему о своем родстве, посвататься за одну из подвластных Трясиннику красавиц. Покрякивая от предвкушенного удовольствия, плыл новоявленный селезень, перебирая черными лапками, мимо неподвижных, в темно-бледную мглу уходивших головами своими сосен и елей.
Вечерние звезды отражались в журчащем сквозь размытые корни ручье. Запоздалый вальдшнеп, собираясь опуститься на туманной полянке, низко пролетел над утиною головой Водяного. Какие-то зверьки развозились, пища в прибрежных кустах. Робкий заяц, заслыша, как что-то шуршит в прошлогоднем тростнике, насторожил уши и, нюхая весенний воздух, приподнялся было на задние лапки. Но завидев, что это лишь селезень и беспокоиться нечего, косой вновь опустился на все четыре ноги и, не обращая больше на птицу внимания, стал пить холодную, мимо бегущую воду.
'Хорошо, что не лиса. Та, пожалуй, мигом бы перекусила мне шею, раньше чем я успел бы объяснить ей ошибку или принять прежний мой вид. Того и гляди, схватит какая-либо зверюга… Ручеек-то ведь узенький… Лучше я пошлепаю дальше собственными своими ногами'.
Нырнув и перевернувшись трижды в воде, осторожный повелитель Ярыни принял мгновенно обычный свой образ лысого, толстого, на лягушечьих ногах, старика.
'В этом виде идти тоже, конечно, не безопасно. Здесь, в ручье, жила некогда какая-то древняя водяница. И тутошние лешие так досаждали старухе своими приставаниями, насмешками и обидами, что той надоело тут жить, и она ушла неизвестно куда… Ну, да князя Ярыни не так-то легко обидеть', — решил
