– Ха-ха! Мне шестьдесят пять, но если мне кто понравится, я завожусь, как молодой дельфин. Заходил к нам один клиент, которому было восемьдесят три, и всегда заказывал у нас двух девушек. И они им нахвалиться не могли! А вы говорите – семьдесят два! Может, попробуем, Мэй?
Доктор Мэй поглядел на мадам Ио, представил ее себе раздетой и внутренне содрогнулся. «Нужно уметь приносить жертвы, – подумалось ему, – но нельзя приносить в жертву себя. Это большая разница».
– Расколите гнилой орех, мадам, – проговорил он с кислым видом. – Что вы получите? Гниль и труху. Мы с вами так хорошо разговаривали… зачем нам лежать друг на друге в ожидании какого-то чуда? Я обручился с бутылкой. И изменять ей не хочу.
Мадам Ио согласиться с этим было трудно, однако возражать она не стала. А ведь правда: эти разговоры так сблизили их, как будто они полжизни провели в одной постели, – чего Мэй и добивался. Он словно шутя проскользнул в интимную сферу заведения.
Две недели спустя он знал в лицо большинство постоянных гостей мадам Ио, знал, в какое время они приходят, кто они по профессии и кое-что об их личной жизни; с ним даже здоровались как со старым знакомым: этот толстяк за угловым столиком превратился уже в предмет обстановки бара. Когда доктор Мэй по два дня подряд отсутствовал, начинали спрашивать, уж не заболел ли он. Мадам Ио только терялась в догадках: Мэй был единственным, о ком она ничего определенного не знала. Ни адреса, ни профессии, ни его прошлой и настоящей жизни – вообще ничего. Он, конечно, при деньгах, потому что сразу расплачивался наличными. Да и девушкам, уходя, совал пару долларов между упругими грудями.
Несколько раз мадам Ио делала попытки расспросить его поподробнее. Но Мэй словно застегивался на все пуговицы, отвечая:
– Я отношусь к числу тех людей, которые существуют – и все. Они живут, населяют разные страны, но никакого интереса не представляют.
Мадам Ио всякий раз спешила перевести разговор на другую тему. Тем не менее постоянные визиты в бордель мадам Ио сильно усложнили жизнь доктора Мэя. В его возрасте нелегко нести такой груз: днем он вел прием пациентов, наблюдал за перестройкой джонки, собирал деньги и беседовал с родственниками больных, убеждая их в необходимости вкладывать больше средств в создание плавучего госпиталя, давал изредка концерты на литаврах и бесконечно препирался с доктором Меркером по поводу бутылки виски. Его в отличие от своего молодого коллеги доктор рассматривал не как алкоголь, а как сильнодействующее укрепляющее средство. И после всего этого еще сидеть в ночном заведении и ждать появления мужчины или нескольких мужчин, повинных в гибели Мэйтин…
Пациенты, владевшие буквально всеми профессиями, работали как армия муравьев, и новые постройки на джонке росли куда быстрее, чем предполагал доктор Меркер. Уже через неделю в основном строительство было закончено, и каждому было видно и понятно без лишних слов и объяснений, что возникает нечто никем и никогда в Яу Ма-теи не виданное: первая плавучая больница. Пусть по сравнению с теми, которые на суше, она примитивна и оснащена лишь необходимым, но для водных жителей она стала как бы гарантией того, что все они проживут на несколько лет дольше.
И еще одно маленькое чудо в хаосе жизни: «длинноносый» становится доктором с джонки. Как его зовут? Вэй Кантех, «Воинская доблесть».
К нему надо относиться с величайшим уважением. В его благосклонных руках их жизнь. Да обнимет и благословит его небо.
Через три недели уже можно было вести прием наверху. Ремесленники перебрались в чрево джонки, сломали все старые перегородки, починили изнутри и снаружи всю деревянную обшивку, возвели новые стены и разгородили небольшие помещения для отдельных палат, перевязочной и ординаторской; они провели новую электропроводку и поставили на борту многоканальный радиотелефон. Слева по борту предстояло еще оборудовать кухню, буфет и комнату для медсестер. Наблюдать за тем, как заплесневевшее, запущенное судно превращается в настоящий плавучий госпиталь, отвечающий всем требованиям гигиены, – было удовольствие.
Только однажды доктор Мэй закатил настоящий скандал. В порыве обновления ремесленники порушили две его святыни: стены в «концертном зале» Мэя с его литаврами и перегородки в его спальне. Топоры и пилы их не пощадили. При этом выяснилось, что за кроватью доктора Мэя стена была двойной, а в промежутке между стенками выстроилась внушительная батарея бутылок виски. Достаточно было отодвинуть одну из планок в стене, чтобы выудить бутылку даже лежа.
– Ну как тебе не совестно! – пристыдил его доктор Меркер, не поленившийся осмотреть этот тайник. – Такой пожилой человек, а ведешь себя как дитя!
– Я никому не разрешал ломать мои стены! – бушевал Мэй. – Даже у крысы должен быть уголок, принадлежащий ей одной. А у меня, образованного человека, все отняли и ничего не оставили! На собственной джонке я превратился в некоторое подобие травы-паразита.
– На
– И куда же прикажешь повесить мои литавры? – продолжал кричать Мэй. – Со мной можно сделать все что угодно, даже кастрировать – но литавры отнимать не смей!
– Неужели ты бил бы в литавры, находясь между палатами тяжелобольных? Устраивал бы этот адский шум?
– Адский шум! Мои литавры! – Доктор Мэй никак не мог успокоиться. – Ты представляешь себе музыку Бетховена без них? Или Брукнера без барабанной дроби? О небо, какого невежественного человека ты терпишь! Я требую, чтобы мне предоставили помещение, где бы я мог по вечерам музицировать!
– Но не внизу, Мэй! Там у нас будет стационар.
– Мои сольные концерты на литаврах – лучшее из лекарств! Спроси, кого хочешь. Спроси их, хотят они, чтобы доктор Мэй забросил свою музыку? Ни один не поднимет палец вверх. Но спроси их еще: кого вылечила музыка доктора Мэя? Руки сами взлетят! Так-то вот!
Доктор Мэй решил ответить демонстрацией. Он вынес инструменты на палубу и, в то время как внизу продолжались работы по оборудованию новых палат и кабинетов, а доктор Меркер вел прием пациентов, поставил на проигрыватель пластинку с симфонией Чайковского, включил динамик на полную мощность и принялся с такой яростью обрабатывать свой инструмент, что пот ручьями струился по его лицу. Пациенты, ждавшие своей очереди, сели вокруг него в кружок и смотрели на него с немым восхищением. И при первой возможности аплодировали.
