– Раз уж мы исповедуемся: что случилось тогда, на «Европейском ралли»? – Доктор Дорлах покосился на Боба, тот убрал руки с лица. Оно было мокрым от слез, и это были искренние слезы, крупные детские слезы еще висели на его нижних ресницах. Дорлах как завороженный смотрел на них. Он не сразу понял, что Боб Баррайс обнажил сейчас свою душу.
– Я вел машину, – просто ответил он.
– Вы оставили гореть Лутца Адамса.
– Да.
– В полном сознании?
– Оно было у него лишь несколько минут, потом он задохнулся в огне.
– Крестьянин Гастон Брилье из Лудона?
– Он обрушился в пропасть, спасаясь от меня бегством.
– Рената Петере?
– Она испугалась и перелезла через парапет.
– А теперь старый Адамс и Марион. – Доктор Дорлах затормозил на специальной полосе для остановки. Он был не в состоянии ехать дальше. Его била нервная дрожь, в висках оглушительно стучало. Ему пришлось сделать несколько глубоких вдохов: – Не хватит ли, Боб?
– Хватит? – Боб повернул к Дорлаху свое заплаканное лицо. В огромных карих глазах застыло удивление. – А я-то тут при чем? Они умирали на моих глазах, но без моего вмешательства. Я не дотронулся ни до одного из них, когда они погибали. Ни до одного! Я был только свидетелем! Разве свидетели виноваты? Тогда надо стереть с лица земли весь этот мир, который ежедневно упивается убийствами по телевизору, по радио, в газетах.
– Вы самое опасное существо, когда-либо появлявшееся на свет, – глухим голосом произнес доктор Дорлах. – Вы не осознаете своих поступков. Возможно ли такое?
– Почему вы задаете эти вопросы? – Боб повернулся и вдруг со страшной силой сжал горло доктора. Тот не двигался, не сопротивлялся, не отбивался ни руками, ни ногами… Он сидел как парализованный и чувствовал, что воздух с трудом прокладывает себе путь сквозь сомкнутые пальцы. – Кто отвез Марион в Дюссельдорф?
– Я. Но этому есть объяснение, Боб.
– Вы доставили Марион к месту ее гибели! Разумеется, вы чувствуете себя невиновным. А чек? За что чек? Молчите, Дорлах… Дядя Теодор вручил его Марион, чтобы она никогда больше не увидела меня и смогла бы начать где-нибудь новую жизнь. Она этого не сделала, потому что любила меня. Она предпочла умереть. Кто же здесь убийца?
– Она бросилась в реку, потому что у нее не было иного выхода. Она боялась вас, Боб! Поймите же это! Она любила вас, и в то же время она цепенела от ужаса, когда вы прикасались к ней. Марион была сломлена вами, вашей чудовищной сутью, которой нет названия.
Казалось, что впервые чей-то голос проникал в душу Боба Баррайса. Он отпустил горло Дорлаха и откинулся на сиденье. Дорлах расстегнул воротник и сорвал галстук.
– Я найду название моей сути… – сказал Боб. – Поезжайте, наконец, доктор…
После обеда они прибыли в замок Баррайсов, дворецкий Джеймс ожидал их на большой парадной лестнице. Беспредельный покой царил над просторами парка, и Боб, выйдя из машины, почувствовал отвращение от столь органичного слияния достоинства и лицемерия.
В большом холле Боба Баррайса принял не Хаферкамп, а Гельмут Хансен. Хаферкамп немедленно вызвал его из дирекции заводов, как только стало известно, что распаленный горем и ненавистью бог мести направляется во Вреденхаузен.
Не то чтобы Хаферкамп боялся его и поэтому прятался. Нет, он был слишком могущественным и имел массу возможностей «пустить по миру с протянутой рукой» таких, как Боб, что было одним из его любимых выражений. Но он избрал тактику изматывания, предоставляя сначала Хансену поговорить с Бобом – наследнику с его полноправным преемником.
Гельмут Хансен не воспротивился приказу Хаферкампа и явился на виллу. Неудача с письмом старого Адамса лишний раз показала ему, что весь маленький городок стоял по стойке «смирно» за широкой спиной Хаферкампа и достаточно было одной команды, чтобы несколько тысяч человек превратились в личную армию. До этого Хансен никогда не верил и не знал, что в наше время такое возможно – феодализм под знаменами рыночной экономики, крепостное право с помощью конвертов с жалованьем. Он учился в Аахене, и эпизодические наезды во Вреденхаузен сталкивали его лишь с удивительным покоем. Это был оазис довольства и внешнего благополучия, полной занятости и экономического чуда. То, о чем шептались вполголоса, он отметал как пустую болтовню. Чем больше успех, тем больше дерьма норовят наложить под дверью – это была точка зрения Хаферкампа, которую Хансен находил весьма логичной. И только теперь, после своего вхождения в непосредственный круг семейства Баррайсов в качестве кронпринца вместо постепенно теряющего человеческий облик законного наследника, он увидел, что Вреденхаузен окружен своего рода горной цепью, загораживающей его от внешнего мира. Баррайсовы горы были непреодолимы с помощью обычных веревок, крючьев и ледорубов.
Письмо старого Адамса было уничтожено. Старик окончательно проиграл, смерть его стала бессмысленной. Ничего не дал бы и анонимный донос – Хаферкамп ни за что не признается, что нашел прощальное письмо. Кто сможет доказать обратное? А открыто пробивать стену всеобщего молчания было точно так же лишено всякого смысла… Мановением руки Хансен был бы брошен обратно, в безликую массу, и прощай тогда последний шанс покончить с современным средневековьем во Вреденхаузене. Оставался только один путь: терпеть, ждать, вступить в права наследника и потихоньку готовить прорыв – вести подпольную деятельность, что было крайне чуждо Хансену. Он был открытым человеком с ясным умом… Но разве с такими принципами можно подняться выше среднего служащего?
Таким размышлениям Хансен предавался до звонка с виллы Баррайсов, поэтому он сразу согласился занять передовую позицию против Боба и провести артподготовку для дяди Теодора. Боб был лишен всех нравственных устоев, и уничтожить его тихо и неприметно стало задачей номер один. Но незаметное разрушение человека – дело, которое должно быть обдумано и спланировано с тщательностью военной операции.
