архангелогородцы и вологодцы, паче того земляки мои красноборские, по вступлении на работы обязаны оные производить по моему, Суханова, приказанию и моих приказчиков, поставленных ради смотрения за вами. Во всем слушаться безоговорочно, работать безленостно… Так? Приемлемо? Отвечайте только десятники да закоперщики, дабы лишнего шума и крика не было…
– Приемлемо, – отвечал опять один за всех тот закоперщик. – Испокон этого уставу держимся.
– Верно говоришь! Пиши, Епанчин, этот пункт, – приказал Суханов; заскрипело перо экзекутора. Самсон передохнул и, ободренный добрым началом, при общем молчании произнес: – На работу выходить всем по самый Покров день до первого октября в четыре часа утра, завтрак – в восемь, обед – в двенадцать, шабашить в девять часов вечера… Согласные? Пиши, Епанчин!.. По воскресениям и двунадесятым праздникам на работу не ходить, а если понадобится, то обязуемся и в праздники за особую плату, как в обыкновенный день…
– Можно и в праздники, – отвечал опять закоперщик, – раз подрядчик берет грех на свою душу, мы не против лишнюю копейку добыть…
– С приходом на работу, куда бы ни было, фатеру-барак общий, дрова к отоплению, инструмент – все готовое за счет строительства…
– Подходяще, согласны. Всегда так. Только чтоб жилье было непродувное, со стеклами да крыши не промокали…
– Добро, будет так. Пиши, Епанчин… Следующий пункт: кто станет болен, тому не платить. Пусть сами берегут здоровье и не потворствуют болезням. Кто не выйдет на работу по пьянке либо по личному интересу, с тех вычет вдвое против платы. Если с кем смерть приключится, а он мне, Суханову, должен, то за долг усопшего обработать сообща.
– Ну уж, Самсон Ксенофонтович, туту тебя креста на шее нет. С мертвых взятки гладки! – Не поднимаясь с места, возразил один из нанимаемых, кузнец, мастер ковать стержни и гвозди, по годам постарше Самсона Суханова, родом из тех же красноборских мест. – Позволь, позволь, тут нам, Самсон, слово молвить. Мы согласные пьянству потачки не давать, а что касаемо случаев смерти – особая статья. Человек, значит, уходит в жизнь вечную и со здешним миром счеты покончены. Его из списка долой – и конец делу. Но ежели ты ему должен остался, то деньги отослать семье, отколь он, покойный, сюда прибыл. Вот так будет справедливо, душевно.
Хотел Суханов сказать что-то противное этому, но кузнец не дал ему и рта раскрыть, стал припоминать стародавнее, затрагивающее затвердевшую душу подрядчика:
– Ты припомни-ка, Самсон, сам-то кем был? Из кого ты произошел в люди?!. Я ведь тебя годков на десяток постарше. Помню тебя и нищим под окнами, и подпаском в поскотине… Ты теперь гильдии купец, поди-ка и забыл, как за пастьбу получал по пятаку за лето с коровы да по два пирога и по три яйца… Не богато жилось… Знаем, и за то тебя уважаем, что из простых вышел. Так ты хоть с мертвых-то не дери; совесть имей, себя не порочь в глазах наших…
Прислушался Самсон к словам кузнеца, задумался. В памяти мелькнули воспоминания неотрадного детства, а кузнец, словно бы помогая ему припомнить, говорил:
– А я помню: у тех хозяев, что сытно тебя кормили, ты, бывало, ихним коровам на рота из цветов венки плел… Идет такая скотинушка во двор, на рогах венок разноцветный, что те корона у царицы… Умел за добро добром платить с малых лет, не разучись и сейчас…
Воронихин, слушая кузнеца и поглядывая на Самсона, сдержанно смеялся. Не по себе стало подрядчику, устыдился, махнув рукой, сказал экзекутору:
– Быть по-ихнему! Пиши, Епанчин. С мертвых задатки не высчитывать… Еще статья такая, мужички, она и с другими сезонниками в договорах значится, и вы тут не наособицу. Для тишины, порядка и благопристойности быть вам в полной моей хозяйской зависимости и послушании и у тех десятников, коих приставлю к вам… За пьянство, неподчинение и прочие нарушения порядков я за собой оставляю право согнать тех людишек с работы…
– Оно, конечно, без строгости нельзя. Строгость на пользу. Тут мы, что, не супротив!..
– Пиши, Епанчин!..
Были и еще пункты. Все они принимались покладисто, без спора и разговора, так, как хотелось подрядчику. В конце договора Епанчин уже от себя выводил общую для договаривающихся сторон формулу:
«Сию кондицию по всем пунктам и статьям обязуемся мы хранить и содержать свято, ни в чем не нарушать данное нами слово, в чем подписуем свои подписи…»
– Завтра в четыре часа утра на работу… Распределение последует через десятников, – объявил Суханов. – Еще одно скажу вам, незаписанное в договор: проявивших усердие и находчивость в делах даровым рублем не обойду… Шибко провинившихся не только буду удалять с работы, но и препровожу в «Съезжий дом» к полиции на расправу… Грамотные распишитесь, неграмотные против своих фамилий в списке поставьте крестики и можете расходиться.
Не дожидаясь, когда все распишутся, Воронихин и Суханов вышли из сарая на многолюдный Невский проспект.
Весна начиналась дружно. На деревьях вдоль Невского набухали почки. От снега даже в переулках не осталось следа. Над оголенным Летним садом кружились стаи крикливых грачей…
После непродолжительного и неловкого молчания Суханов пригласил Андрея Никифоровича в Кушелевский ресторан позавтракать. Воронихин не отказался. Там, пока им готовили стерляжью уху, они чуть не поспорили и могли бы поссориться, если бы Суханов не относился к архитектору с большим уважением и некоторой боязнью. Андрей Никифорович упрекнул его:
– Не кажется ли тебе, Самсон, что ты чем богаче, тем прижимистее и жаднее? Не хотел я тебе этого говорить при мужиках, а теперь с глазу на глаз могу…
– Да ведь, Андрей Никифорович, по мере разворота дел и потребность в деньгах возрастает. Мужикам много ли надо? А я и подрядчик, и производитель работ, с меня, ох, много потребно. На одни взятки сколько уходит!.. Нуждишка, Андрей Никифорович, заставляет выжимать копеечку…
– Не гневи бога! Какая у тебя, к чертям, нуждишка? Никакой!.. Я понимаю, кто озабочен о хлебе насущном, тому не до благородных стремлений. У тех на уме работа и еда. А на нас с тобой нужда не давит, не выводит из терпения и уж тем более не толкает на то, чтоб обижать нуждающихся. Смотри, Самсон, если
