Дотянуть до Плутона! Это было единственным желанием после того, как они поймали сигнал «Приземляйтесь на Плутоне!» Только бы приземлить космоплан целым, сохраненным для людей — это единое дыхание его и Сурена, это полное слияние в одном стремлении воли и разума двух людей…
Последнее напряжение жило еще в каждом ударе сердца Павла, в каждой вспышке сознания. А голубоватый шарик все уплывал и уплывал из поля зрения окуляра. Это уже было когда-то испытанное, когда-то давно-давно виденное… Когда?
Закрыл глаза. Лежал, не чувствуя тела — привычное состояние невесомости. Вспомнилось…
Давно-давно, в ту земную жизнь, которая слишком часто виделась ему за время бесконечных блужданий в Космосе… Там было детство, там был мир, тепло человеческого многолюдья.
Павел семилетним мальчиком впервые пришел с матерью в обсерваторию к отцу. Это было на юге, среди гор с живым, светящимся небом, с обилием мерцающих звезд. Небо тогда сияло, оно не казалось черным провалом Космоса с застывшими созвездиями. И в воздухе был ветер, ветер, освежающий лицо, поднимающий волосы. И запах скошенной травы. Горы вокруг: они то тянулись ввысь, то падали уступами и ущельями. Николай Павлович, усталый и как всегда рассеянный, вышел им навстречу.
— Вы уже здесь, Оля?
Мама крепко держала руку Павлика.
— Как видишь.
Отец подвел Павла к большой, направленной в небо трубе. Николай Павлович с его сутулой располневшей спиной, с глазами серыми, как бы обесцветившимися от вечного созерцания неба, выглядел очень пожилым человеком.
— Хочешь на Марс посмотреть? Посмотри.
И Павлик в трубу увидел, как желтый шарик поплыл среди круга окуляра.
А сейчас голубая родная Земля точно так же уплывала из поля его зрения.
Какая же пропасть времени и пространства легла между этими одинаковыми картинами!
Худой внимательный человек, чем-то, наверно, своими добрыми глазами, очень похожий на отца, всматривается в Павла. И вдруг Павел услышал свое имя. Вне всякого сомнения — этот человек назвал его.
— Да, я Павел Зарецкий.
Тогда мужчина, притронувшись рукой к груди, с легким поклоном ответил:
— Павлий Зорь.
Павлий? Да — это очень редкое имя. И Зорю захотелось объяснить, что так назвали его в честь этого истощенного человека, который сейчас бессильно полулежит, судоржно сжимая в руках трубку телескопа.
— Павлий Зорь, — повторил Павел и, слегка приподнявшись, оглянулся на безжизненное тело товарища.
— Сурен Маргулян.
И Павлий Зорь склонился перед Суреном.
Павел устал. И Лида Линг запретила ему разговаривать. Но Павел не мог спать, он вспоминал.
И помнилась ему все та же первая, самая первая ночь в его жизни, когда он по-иному увидел небо.
Отец и мать узенькой каменистой тропкой пошли в горы. Заросли мелкого кустарника преграждали дорогу. Ветви уже сухие, колючие, осенние. Где-то весело и звонко шумела вода.
Родители Павлика были немолоды. Их юность совпала с войной. Четыре года они шагали по дорогам смерти. Ольга Петровна — санитаркой в стрелковой дивизии, а Николай Павлович механиком в танковом батальоне.
Встретились они гораздо позднее, тогда, когда Николай Павлович уже защитил кандидатскую диссертацию, а Ольга Петровна заведовала детской инфекционной больницей.
Когда Павлик появился на свет, им было гораздо больше тридцати.
Павлик рос в жизнерадостной, но какой-то бесшабашной семье. Очень мало уделялось внимания личному благополучию (они сами этого не замечали), а все помыслы устремлялись куда-то вверх, чуть ли не к звездам. Мама по утрам кормила Павлика манной кашей с вишневым или малиновым вареньем, но сама никогда не успевала позавтракать и только перед обедом вспоминала об этом. Она обычно носила нелепую, мило смешную, уже успевшую выйти из моды шляпу, оставляла сумочки и перчатки на прилавках магазинов, но точно знала даты противостояний Марса и Венеры. Это влияние мужа, а может быть, веление времени. Она очень долго помнила лица и все течение болезни своих маленьких пациентов, но их мамаш сразу же забывала, не раз попадая из-за этого в неловкое положение. Она любила громко декламировать стихи. А отец молчал часами.
У них всегда было очень мало времени. И, наверно, тот далекий вечер, о котором вспоминал Павел, им хотелось подарить себе, своей ушедшей молодости.
Ольга Петровна уверенно переступала с камня на камень. Отец плохо видел в темноте, часто спотыкался, но не выпускал из своих горячих ладоней ручку сына.
— Да, Оля, трудно сейчас отличить, где фантастика, а где уже наука, но я всегда мечтал об этом! Помню весну сорок пятого года! И знаешь…. Я и тогда думал, что Луна близко…
…Сурен не приходил в себя, а Павел обессилел. Отчего? От разом нахлынувших воспоминаний? От мучительного ожидания, ожидания, длившегося столько лет, и сейчас, в эти минуты, превращающегося в реальность? Или, может быть, просто от того, что планетоплан шел на посадку и тяжесть возрастала?
Павел не смог отметить того мгновения, когда планетоплан, наконец, стал, твердо стал на землю. Поддерживаемый Зорем, он медленно спускался по трапу.
Это была та же площадка, с которой шестьсот лет тому назад они стартовали на Луну, чтобы начать свой путь к Юпитеру. Это место древних астронавтов, место безумно смелых, люди сохранили как ценнейшую реликвию прошлого. Те же скалистые отроги гор вдали, и так же они сглаживают свои контуры в синеве. Сейчас, как и тогда, была весна…
Павел ступал по серым, сильно разрушенным плитам и вдруг в выемке между камнями заметил свежую травку. Склонился, набрал пригоршню склеенной корешками земли. Поднес к лицу… И голова закружилась. Он задрожал от знакомого запаха обнаженной земли, еще холодной от зимних снегов, но уже оттаявшей для жизни. Растирал пальцами жирные кусочки перегноя. Это прикосновение отбросило его к тем далеким годам, когда он во взрыхленную, уже нагретую солнцем клумбу — высаживал клубни георгинов. И тут он увидел: от людей, слившихся в его глазах в единое целое, отделилась девушка. Девушка в бледно- голубой развевающейся одежде. Она легко шла ему навстречу, протянув вперед тонкие руки. В ее облике он прочел и боль сострадания и восторг.
Она смотрела ему в лицо, слегка запрокинув голову, нежная, очень простая и искренняя.
— 3-зд-рав-в-вствуй, Павел, — она певуче-растянуто выговаривала слова. — Долгих лет тебе жизни, Павел, на твоей Земле.
В руках Леи тетрадь. Но она совсем не похожа на те древние документы, с которыми совсем недавно познакомилась дочь Павлия Зоря.
Листы в тетради свежие, почти не измененные временем. И даже чернила не потускнели. Две фотографии — ребенка и юноши — вставлены в обложку.
Записки Нины Орловой…
А Лее кажется, что это частичка души тех далеких людей.
И густо-зеленые очертания гор, и снежные шапки-все в лучах солнца. Прохлада под тенистыми платанами. И так же было тогда, шестьсот лет тому назад…
В ПРОСТОРАХ НЕВЕДОМОГО
