Когда постигаешь, что главное право жизни — убей или убьют тебя. Это совсем не то, чему учат в детстве. — Она взяла еще одно сахарное пирожное. — Я поняла это довольно быстро во время войны. Только тогда, в сорок два года, я осознала, что же такое жизнь на самом деле. Эта война была ужасающей, но иногда в ней открывалось и нечто захватывающее. Мне до сих пор недостает той лихорадки, в которой мы тогда жили. Максина знает, я предпочитаю не говорить, а действовать. Нельзя сидеть сложа руки и ожидать, пока в твоей жизни что-нибудь произойдет.
— Это верно, — страстно поддержала ее Джуди. — Надо действовать самому.
— Совершенно верно. Сколько же у нас было всего интересного среди этого ужаса и страданий! Морис, наш шофер, был в Сопротивлении моим начальником. Мы действовали на железных дорогах. — Отвечая на молчаливый вопрос Джуди, она сделала характерный жест рукой. — Взрывали их. А потом стали частью маршрута, по которому спасались бежавшие от немцев. Это было не так интересно, но зато гораздо опаснее. — Тетушка Гортензия изысканным движением помешала серебряной ложечкой в фарфоровой чашке.
— А где вы всему этому научились?
— Когда нужно, то учишься быстро. Очень быстро.
— Вы как будто жалеете, что вас воспитывали так, а не иначе.
— Да, мне бы хотелось, чтобы меня научили ожидать перемен во всем, в том числе и в самой. себе. Это ведь само собой разумеется. Когда тебе семнадцать, ты один человек. А когда двадцать пять, ты уже другой, с совсем другими целями, интересами, взаимоотношениями, с другими друзьями. Ты это и сама скоро поймешь. — Тетушка Гортензия замолкла на минутку, потом передернула плечами. — А еще через десять лет ты снова изменишься. А потом опять, и опять, и опять. И наконец, когда тебе будет столько лет, сколько сейчас мне, люди скажут, что ты сформировавшийся человек. А на самом деле это означает, что ты просто хочешь все делать по-своему. Это уже начало старческого эгоизма. — Она помолчала немного, приподняла со столика серебряный чайник, покачала им в воздухе. — Вы, девочки, кажетесь мне гораздо более взрослыми, чем была я в вашем возрасте. В шестнадцать лет я думала, что ничего не знаю, меня это очень тревожило, в восемнадцать я решила, что знаю все. А когда мне исполнилось тридцать, я поняла, что действительно ничего не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю. Я впала в жуткую депрессию. Так и жила, пока не обратила внимание, что и другие тоже ничего не знают. На мой взгляд, если человек становится старше, это еще не значит, что он одновременно становится взрослее.
Вначале снобизм тетушки Гортензии покоробил Джуди. Но потом она поняла, и очень быстро, что тетушка всего-навсего француженка, к тому же в возрасте и богатая; что ей абсолютно безразлично мнение окружающих; что у нее немалый жизненный опыт и к ее высказываниям стоит прислушиваться. Вскоре Джуди уже была от нее без ума. Тетушка Гортензия так не похожа на ее собственную мать, поражалась Джуди, испытывая угрызения совести оттого, что, сравнивая двух этих женщин, отдавала безоговорочное предпочтение тетушке Гортензии. Она вспоминала устоявшийся образ жизни своего родного Росвилла, с ужасом думая, что и ее жизнь может пройти так, как прошла жизнь матери, — просто утечет куда-то день за днем, и никто этого даже не заметит, в том числе и ты сама. В отличие от своей матери Джуди не собиралась растратить собственную жизнь на то, чтобы провести ее в одном сплошном испуге перед любым возможным делом, любым начинанием.
Ее мать так никогда и не смогла отделаться от воспоминаний о тридцатых годах, когда на протяжении двух страшных лет муж был без работы. Этот страх оказаться в самом прямом смысле слона без гроша в кармане она сумела передать и Джуди, которая стала в конце концов мечтать о достижении финансового благополучия и стабильности так, как другие девочки мечтали о встрече с Прекрасным Принцем. Джуди уже знала, что замужество само по себе не гарантирует ни достаточного количества денег, ни устойчивого положения в жизни. Она понимала, что ей придется долго и напряженно трудиться, прежде чем она сможет позволить себе вытащить из кошелька крокодиловой кожи чек на приличную сумму и отдать его официанту, даже не взглянув на счет — так, как это только что сделала тетушка Гортензия.
Придирчиво расспросив Джуди о ее планах на будущее, тетушка Гортензия задумчиво проговорила:
— Помни, пожалуйста, что если за тобой некому приглядеть и некому тебе помочь, то мне не о ком позаботиться. Я не такая страшная, какой кажусь, и я очень хорошо помню, как чувствуешь себя в семнадцать лет. Так что, если тебе понадобится помощь, звони. Да и просто так звони, не стесняйся, пожалуйста.
Морис отвез девушек назад в Нёилли. Сидя на заднем сиденье и глядя на его широкие плечи и черную, заостряющуюся кверху шапочку, Джуди потихоньку спросила Максину:
— Как ты думаешь, а бывает закадычная дружба?
— С тетушкой Гортензией никогда ничего не знаешь заранее, — ответила та.
Сейчас, в этом старом «Мерседесе», быстро скользившем по центральным улицам Парижа, Джуди чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Она уже влюбилась в Париж, как влюблялись в него до нее очень многие американцы.
8
Грязный вестибюль пансионата, гордо именовавшего себя «отель „Лондон“, имел такой вид, будто тут никому ни до чего не было дела. Под Потолком от стен отходили выцветшие и отклеившиеся обои, плиты пола были выщерблены.
— Где здесь лифт? — спросила Максина у дежурного.
— В «Ритце»[29], — буркнул он, ткнув пальцем в сторону находившейся в дальнем конце вестибюля лестницы.
Девушки прошли мимо наполовину увядшей, с обвисшими листьями пальмы, которая мучилась в медном горшке, и по скрипучей лестнице поднялись на пятый этаж. Там, в самом конце полутемного коридора, они и отыскали мастерскую Ги. Она размещалась в маленькой комнатке с низким потолком, гораздо более чистой и опрятной, чем пансионат в целом; окно комнаты выходило в небольшой внутренний дворик. На фоне окна выделялся силуэт женщины, согнувшейся над стрекотавшей швейной машинкой. Мужчина в белом фартуке и в рубашке с высоко закатанными рукавами вырезал что-то из большого куска розовато-лиловой шерсти, раскатанного на длинном столе, занимавшем большую часть комнаты. Слева от двери, на стеллаже, были сложены рулоны тканей, а справа стояли две передвижные, на колесиках, высокие вешалки, на которых что-то висело; туалеты были закрыты сверху белой оберточной бумагой.
— Ну вот, теперь я вам все покажу, — сказал Ги после того, как познакомил девушек с закройщиком и со швеей, которые как раз собирались уходить. Ги начал по очереди снимать туалеты с вешалок и осторожно вынимать их из-под оберточной бумаги. Здесь были весьма художественно сделанные шелковые жакетки и юбки в размытых розовом, бледно-лиловом, голубом с красным тонах и такие же по цвету, только более темных оттенков, брюки из джерси. Были и вельветовые костюмы цвета граната, топаза или сапфира, которые можно было надеть с шерстяным пальто подходящего оттенка. Модели были простые, без корсетов, вставных или набивных деталей.
— Эту одежду надо носить с какими-нибудь яркими и необычными украшениями, лучше всего золотистых оттенков, — объяснял Ги, а девушки тем временем примеряли то одно, то другое и долго восхищались каждой вещью, глядя на себя в большое зеркало. — Я конструирую один плащ, но делаю его в трех вариантах по длине: можно выбрать любой. Его можно носить и с поясом, и без пояса, и он будет сочетаться с любой другой вещью из той же коллекции. — Ги извлек откуда-то светло-коричневый габардиновый плащ на пурпурной шерстяной подкладке. — Мне очень хочется сделать этот фасон еще оловянно-серого цвета с бледно-розовой подкладкой. Но для первой коллекции мне просто не по карману делать один фасон в нескольких цветовых гаммах.
— Мне почти все нравится, — с восторгом заключила Джуди после того, как они с Максиной, помешанные на модной одежде, как и все девушки, вот уже на протяжении получаса мерили, не останавливаясь, все, что показывал им Ги. — Они все так легко надеваются. Я бы даже сказала, что в этой одежде, должно быть, очень легко жить. Впечатление такое, как будто на тебе вообще ничего не надето.
