— Поверили?
— А чего б им не верить? Дело обыкновенное, сейчас, когда перестали бояться стрельбы да облав, многие люди стали ездить в гости.
— Значит, ехали без приключений?
— Можно и так считать. Останавливались на станциях, входили и выходили люди — всех не упомнить. Вот только студент ехал со мною почти до самого конца.
— Так, так…
— Ага. Я и сама забеспокоилась, но он сошел за две остановки до моей. Попрощался, пожелал счастливого пути.
— Странный студент…
— Больше его я не видела.
— Сошли вы с поезда и…
— Пошла по адресу, который дала мне Гуцулка. У нее в боевке есть один хлопец, который, как я понимаю, в первый повоенный год контрабандой занимался. Это у них вроде бы семейная профессия, еще отец его ходил за кордон, торговал с поляками. Хлопец дал Гуцулке адрес своего брата и предупредил его, чтоб не сомневался, если к нему я явлюсь.
— Каким образом?
— Письмо послал условное. Брат нашего боевика все стежки через кордон знает.
— Связалась с уголовниками…
— А может, у вас другие, чистенькие, есть? — огрызнулась Леся. — У нас — нет, все наши линии связи чекисты порезали — не связать. Гуцулка сказала, что не по нашей вине провалилась «тропа».
— Об этом мы еще поговорим, — сказал Мудрый. — А пока продолжайте свой рассказ.
Голос у Мудрого скрипучий и вкрадчивый. Говорит он со странным акцентом, почти неуловимым, но Леся его ясно чувствует, и акцент раздражает. Украинские слова, такие родные Лесе, Мудрый произносит не по-украински жестко, и концовки фраз у него получаются отрывистые, чуть лающие.
«Слишком долго и часто говорил на немецком», — строит догадки Леся.
Впрочем, сейчас не до фонетики, сейчас идет допрос, как бы ни назывался — беседой ли, дружеской ли встречей. И надо продолжать рассказывать и следить, чтобы все детали точно совпали с тем, что уже говорилось раньше, четыре раза подряд. «Специалисты» будут изучать записи бесед и немедленно выловят любое несоответствие. Будет трудно объяснить, откуда взялось расхождение в подробностях, и это осложнит и без того непростое положение Леси. Мудрый прикидывается доверчивым простачком, добреньким дядюшкой. Ну и пусть себе прикидывается, раз ему так хочется…
— Я легко нашла хутор — примерно в трех километрах от станции. Хутор как хутор: две хаты, несколько клунь, всякие хозяйственные постройки. Хаты добрые, крытые шифером. Но сразу туда не пошла, а до вечера лежала в кустарнике на пригорке — оттуда был весь хуторок виден как на ладони. Несколько часов вела наблюдение, продрогла вся, но Рен меня учил, что в нашем деле из нетерпеливых покойников делают.
— Правильно учил вас куренной Рен, царство ему небесное, — почтительно отозвался Мудрый. — Рассказывайте, пожалуйста, дальше…
Это «рассказывайте», то ли просьбу, то ли приказ, Леся уже воспринимала как удар кнутом, — подгоняет эсбековец загнанную лошадку. Разве можно передать на словах тот озноб, тревогу, злобу, которое вызвало у нее многочасовое лежание на пригорке?
…Хутор был совсем рядом, там неторопливо текла своя жизнь. Молодица выбила половики и повесила их на тын, весело моталась по хозяйству. Старуха выползла на завалинку присмотреть за внучонком — маленький в огромных сапогах и солдатской пилотке бродил по двору, играл в какую-то одному ему понятную игру. Запомнилось Лесе, что был он в отцовском ватнике — полами подметал подворье.
Лежать на пригорке было тоскливо. Поздней осенью земля сырая, неприветливая, отдает она прижавшемуся к ней не тепло свое, а холод. Земля дышит сыростью. И кустарник, в котором укрылась Леся, уже сбросил лист, сиротливо и жалостно протянул ветви к небу. Небо почти прильнуло к земле — такое оно было низкое. Хутор окружали лоскуты грязно-желтой стерни — хлеба убрали, и поля лежали будто раздетые. По ним бродили низкие тучи, казалось, хотели укрыться в унылых перелесках.
Выполз из хаты дедок, сгреб в кучу палый лист, стебли картошки, прочий огородный мусор — зажег. Потянуло дымком — приятным, чуть угарным. Леся подумала, что хорошо было бы полежать у костра, отогреться.
К вечеру приехал на мотоцикле хозяин. Леся отсюда, со своего пригорка, не могла его рассмотреть, но не сомневалась — это он, знала, что есть у контрабандиста мотоцикл.
Молодица встретила мужа у порога, он швырнул ей ватник, потопал в хату. На хуторе стало малолюдно, все забились по своим углам, даже бабка слезла с завалинки: видно, правил хозяин на подворье твердой рукой.
Леся еще долго лежала на пригорке, сквозь зубы проклинала злую судьбину, бросившую ее на эту жесткую землю. Потянулся к югу журавлиный клин. Птицы летели низко, будто их прижимало к земле тяжелое серое небо, нехотя, нечасто взмахивали тяжелыми крыльями. Курлыканье было у них как плач.
Серая земля, серое небо…
А хутор был надежный, ничто не вызывало подозрений. Опасность здесь не грозила, разве только случится что-нибудь неожиданное.
Поздно вечером Леся подошла к хате, осторожно стукнула в окно…
…Разве все это расскажешь Мудрому словами? Слово не может передать абсолютно все, что чувствует человек, оно нарисует только примерную картину. Береза на полотне художника — это еще не березка живая, ласковая на лесной поляне.
— Сколько дней вы провели на хуторе? — спросил Мудрый.
— Почти неделю. Хозяин, его кличка Чиж, готовился.
— Он вас сразу признал?
— Да. Как я уже докладывала вам, о моем приходе он был оповещен заранее.
— Что заставило Чижа решиться на столь рискованное предприятие, как переход кордона?
— Две вещи: деньги и страх.
— Много вы ему заплатили?
— Десять тысяч.
— Вы упомянули о страхе…
— Брат предупредил Чижа, что за мной стоит Бес. Чиж был в одной из наших сотен в годы войны. Что такое наша служба безпеки, знает хорошо.
— Он сразу согласился быть вашим проводником?
— Нет, колебался долго, говорил, что уже бросил свое опасное занятие. Мне даже показалось, что он может меня втихомолку пристукнуть: меня ведь милиция разыскивать не будет. Труп можно упрятать на дно озера, рядом с хутором небольшое озеро — с собаками не нашли бы…
— Что же его остановило?
— Напомнила ему — Бес знает мой маршрут, и если со мной что-нибудь случится — хуторок дымом поднимется к небу, а женушка его потешит боевиков.
— Подействовало?
— Еще как.
Да, страх великая сила. Мудрому были понятны люди, которые боятся. В них нет загадок, они не могут устоять перед силой. И поговорку «служить не за страх, а за совесть» Мудрый не признавал, уточнял ее: не за совесть, а за страх. И Леся тоже боится, видно это. И хорошо, что боится — не в гостях у неньки находится, а в службе безпеки ОУН. Когда удастся отвоевать у коммунистов державу, в ней будет такая тайная служба, что Гиммлер от зависти в гробу перевернется.
Мудрый отогнал приятные мысли — не время для мечтаний.
— Когда и как вы перешли советско-польский кордон?
— В ночь под воскресенье…
…К переходу Чиж подготовился тщательно. Границу он знал как свои пять пальцев. Известно было
