поясницы и икроножных мышц. Процесс лично меня здорово и развлекал и позволял на время отвлечься от глубоких, но неконструктивных эмоциональных истерик и внутреннего самоедского занудства. Естественно, оно же логично, что измученной дурными мыслями Нике желалось пребывать в восстановительном центре в гордом и полном одиночестве, а потому, к большому моему сожалению, ходить туда приходилось в самое непопулярное время: или ранним утром, или поздним вечером.
Помимо водных и массажных процедур существовал еще один фактор, что держал на плаву и не позволял выпасть в окончательный жизненный осадок в царстве ада – то была моя поистине сумасшедшая учеба.
Во-первых, лекции и компьютер отвлекали от непереносимых дум о несложившейся женской судьбе; во-вторых, я любила учиться чему-то новому и умела это делать; в-третьих, было увлекательно получить еще один диплом о высшем образовании; в-четвертых, преподаватели меня хвалили, потому что экзамены у меня получалось сдавать лучше всех в группе (сама я считала это простым следствием своего сильного английского языка, наши мальчики казались мне гораздо более способными); в-пятых, мне лично было бы приятно именоваться впредь системным инженером и более-менее разбираться в машинах и программах; а в-шестых, и основных: в моменты самых страшных своих раздумий хваталась я за учебники, как утопающий за соломинку, и с головой старалась погрузиться в довольно непростые объяснения и терминологию. Собственным опытом могу подтвердить, что даже самой гениальной, не моей, голове невероятно сложно одновременно концентрироваться на двух различных темах: неразрешимая дилемма, почему муж начал столь жестоко со мной обходиться, отчего совсем разлюбил и что я такого плохого в жизни сделала, отчего в итоге она сложилась так никудышно, и вопросы имплементации и администрирования сетевой инфраструктуры с трехчасовыми экзаменами на имеющем особую специфику американском английском сочетались, прямо скажем, туго. В учебе же я всегда была солнечный свет и отменно хороша; ведь с самого раннего детства меня учили только одному, а именно: постоянно, много и плодотворно учиться, учиться, учиться в соответствии с заветами Владимира Ильича Ленина. Зато вот с мужчинами правильно общаться никто не учил, и как с мужем жить так, чтобы и выжить, и нажить здоровья, добра и счастья, тоже. Кому теперь в жесткой прессингующей реальности нужны такие, как я, девочки-книжницы-дурочки, отлично знающие Овидия, Вергилия и Сократа в пересказах Платона трехтысячелетней давности…
Глава 39
С началом весны все же стали наступать недолгие периоды просветления в моем душевном аду, когда любовь к окружающему миру вдруг вспыхивала с прежней силой. В такие минуты, минуты столь долгожданного и искреннего, подобно восходу солнца после снежной ночной бури затишья, я принималась думать, что вот родись я чуть-чуть умнее, то и из меня бы что-нибудь хорошее да и вышло бы на радость окружающему миру. Существо мое словно бы замирало, и печаль, мягкая и ностальгическая – даже приятная, ласково укутывала с головы до ног сиреневой, как пух невесомой шалью, и так незаметно подступали тихие кружевные сумерки моих одиноких вечеров, а с ними неслышной поступью пушистой дымчатой кошечки входила в меня умиротворяющая нежность к чему-то навек утраченному и невозвратимому. Лишь в эти редкие благословенные мгновения переставала я остро желать стать кем угодно другим, только бы не самой собой; ведь с наступлением этой странной внутренней пустоты привычная боль в человеке растворяется, но приходит полная слабость и полное спокойствие, что ощущается даже больше, чем счастье.
Однажды я совсем тихонько сидела себе на по-летнему ярком цветастеньком диванчике под разлапистым гибридом пальмы с драценой и с позабытым уже душевным подъемом наблюдала по одному из русских каналов очередную серию «Роксоланы – пленницы султана». Перипетии гаремной жизни, страстей и любви чрезвычайно меня увлекали и примерно на час регулярно освобождали от поднадоевших пессимистических дум о перипетиях собственной бездарной жизни. В самих размышлениях на тему, что я еще хоть в гарем, по счастью, не угодила, содержалось много позитивного, а клинические психологи как раз советовали стараться как можно чаще думать позитивно. Ко всем прочим радостям нервно-патологического оздоровления наш санаторий предоставлял своей клиентуре возможность смотреть бесчисленные каналы спутникового телевидения на всевозможных языках. Но опять же, видно, в природе не существует ни одной бочки меда без хотя бы чайной ложки дегтя, ввиду чего переключаться на русскоговорящие каналы я себе позволяла, только когда никто другой не претендовал на просмотр телевизионных программ. К счастью, «Роксолану» начинали демонстрировать в четыре часа по местному времени, когда большинство лечащихся лиц благополучно пребывали в послеобеденной дреме. За просмотром любимого драматического сериала все более и более я укреплялась во мнении насчет себя, что сама-то я женщина недалекая и неумная, правильно вести и ставить себя с мужчинами не умею, а вот рождаются же на свет такие необыкновенные волевые женщины и сильные личности, как русская (нет, теперь украинская) королева Турции. Умеют некоторые женщины правильно себя поставить даже в условиях острой гаремной конкуренции, на нее муж- султан почти молился и ловил каждое сказанное ею слово. В отличие от меня, современной эмансипе, жила Роксолана Хурем в мусульманском Средневековье, а в гарем попала всего лишь в возрасте шестнадцати лет.
И тут, как назло, на веранде культурного отдыха возникла одна тучная пожилая фигура с двойным именем Кари-Грета и немецкой фамилией Мюллер. Я нервно посмотрела на часы, до окончания серии оставалось целых восемнадцать минут. Добродушно улыбнувшись, я о том мило проинформировала дородную Грету-Кари, явно сюда спустившуюся с намерением узнать новости с Немецкой волны. Мадам Мюллер некогда посещала ту же психотерапевтическую группу, что и я, поэтому, чтобы не показаться невежливой, надо было конформистски перекинуться с ней хотя бы парой ничего не значащих фраз. Я знала, что она немка, хотя и родившаяся в Норвегии, но сентиментально и выспренно гордившаяся своим немецким произношением, и решила ей немного польстить.
– Какая же у вас фамилия необыкновенная, интересная и, наверное, в Германии популярная. Даже сам шеф гестапо, загадочный и легендарный Генрих Мюллер, имел точно такую же. Все русские смотрели замечательный фильм о нем – по моему мнению, лучшую художественную ленту, когда-либо снятую в бывшем СССР.
– Только, ради Бога, он был не Генрих и не Хенрих, а Хайриш – как это принято в Баварии. А что, в России вашей о нем вспоминают?
– Да не только помнят, но и любят, и уважают. Уже больше тридцати лет он является одной из самых популярных, можно сказать, культовых личностей. Папаша Мюллер – один из главных героев самого лучшего советского телесериала о работе разведчиков в годы Второй мировой войны.
– Ну, и каков он, Хайриш Мюллер, в русском знаменитом фильме? Верно, отъявленный садист, злодей и мерзавец.
– Нет, он, наоборот, очень умен и необычайно прозорлив. Этакий симпатяга-душка начальник и почти друг лучшего из русских разведчиков, работающего в шестом, а потом в четвертом управлениях германского рейха. «Семнадцать мгновений весны» – фильм действительно замечательный и вовсе не примитивный.
– Уважал вашего разведчика, говоришь? Да, в принципе такое могло случиться. Отец действительно уважал воспитанных, выдержанных и внутренне сильных интеллектуалов и всегда ставил их жизни выше жизней остальных, потому как был убежден, что именно такие люди больше всего приносят пользы миру и Богу. Можно сказать, он всю жизнь придерживался философских взглядов Фридриха Ницше, хотя в то же время до конца дней своих оставался ревностно верующим ортодоксальным католиком. Нет, все-таки я не права, мужчинам отец никогда особо не доверял и потому ничьим лучшим другом никогда не был. Если уж говорить о какой-то там дружбе или приятельстве, то Вальтер Шелленберг был единственным в его окружении, кого он считал равным себе по интеллекту. Хотя та же королева парижской моды Коко Шанель к месту и не к месту именовала того же Шелленберга самым элегантным и умным мужчиной Европы. Француженка была в него влюблена, как кошка, однако папа – далеко не мадмуазель Габриэль, в смысле – не восторженная модистка, и его разные пустяки вовсе не трогали.
А вот с вашими засланными в тыл врага шпионами, естественно, с теми, которые заслуживали отдельных бесед с самим всесильным шефом немецкой тайной полиции, папа обращался свободно, уважительно и на равных.
– Извините, Грета, если я вас правильно понимаю на неродном для меня языке, вы утверждаете, что
