— Кони у нас мелкие. Надо хороших жеребцов покупать.
— Это, конечно, желательно. Но нельзя забывать, что породистые жеребцы стоят дорого. Где вы деньги возьмете? — скривил губы Говорухин.
— Товарищество может купить, — сказал Чумар.
— Да, богатое товарищество может, — неохотно согласился Говорухин. — Но я не слышал, чтобы организовалось такое…
— А вы помогите, — настойчиво подсказал Суртаев.
— С удовольствием. И даже сочту своим долгом…
Филипп Иванович стал с особой придирчивостью вслушиваться в каждое слово агронома. Тот продолжал:
— Что касается породы, то здесь уже оправдали себя орловские жеребцы. У отдельных культурников — даже арабцы…
— У каких это «культурников»? — жестко перебил Суртаев. — У Сапога?
— Да, я имею в виду хозяйство Тыдыкова.
Алтайцы не могли не заметить некоторой почтительности тона, с которой агроном говорил о Сапоге, и Филипп Иванович поспешил рассеять это впечатление.
— Скажите, а сколько у него табунов? — спросил он.
— Право, не знаю, — пожал плечами Говорухин. — Никогда этим не интересовался.
— Напрасно. Следовало бы поинтересоваться.
— До войны было больше ста табунов, — сказал Аргачи. — Бывало, едешь по долине: «Чьи табуны?» — «Сапоговы табуны». Перевалишь через хребет: «Чьи табуны?» — «Сапоговы табуны».
— Вот видите, — подхватил Суртаев. — А я еще слышал, что Сапог своим коням счета не знал. Когда ему нужно было проверить, все ли табуны в целости, он загонял их в ущелье «Медведь не пройдет». Есть такое тут неподалеку. По целому дню шли табуны в каменный мешок и конца им не было. Заполнено ущелье, каждый вершок земли занят — значит, целы табуны. А с пастухами он как с рабами обращался — ели корни дикой травы. Так? — Суртаев обвел взглядом своих слушателей.
— Так, так, верно!
— Люди с голоду умирали.
— Слышите? — Голос Суртаева накалялся гневом. — А вы этого бая величаете культурником.
— Он утвержден участником аймачной сельскохозяйственной выставки.
— Ну и что ж такого! Бай остается баем.
— Я не сам придумал, — его в области называют культурником, в краевой печати пишут.
— Пишут пособники. А для нас он — классовый враг.
Когда агроном уехал, Суртаев сказал, подбадривая слушателей веселым взглядом:
— Учиться хлебопашеству мы с вами будем у коммуны «Искра».
В тот же день он написал обо всем Копосову.
Упали первые заморозки.
По утрам сухая и выцветшая трава, осыпанная инеем, походила на седые волосы. Белыми шапками пушистых снегов накрылись макушки гор. Мягкая хвоя лиственниц становилась оранжевой.
На рассвете Филипп Иванович, громко покрякивая, подергивая голыми плечами, бежал к реке. Позади хлюпали чьи-то большие сапоги, надетые на босу ногу.
За три месяца лицо Суртаева высохло, нос заострился, скулы стали особенно заметными, глаза ввалились.
У реки он прыгнул на гладкий камень, ноги скользнули, и он, упав на спину, покатился к воде. Чьи-то руки подхватили его под мышки.
— Не надо в воду ходить, товарищ Суртаев. В воду пойдешь — хворать будешь.
Оглянувшись, Суртаев увидел улыбающегося Аргачи, поблагодарил его, потер свои озябшие плечи и стал умываться.
Аргачи глядел на раскрасневшуюся спину учителя и вздрагивал. Изредка опускал руку в пенистую воду быстрой реки, намереваясь умыться, но с шутливым криком отскакивал.
— Товарищ Суртаев, если я в комсомол запишусь, то меня потом в партию примут? — робко спросил он.
— Если не будешь Сапога и других богатеев родственниками называть, а пойдешь против них… Ты молодой, а в голове твоей много старого мусора. Вот и с косой ты расстаться не хочешь.
— Другие в партию собираются вступать, а косы все еще носят.
— Есть такие. Никто им не скажет, что косу обязательно надо срезать, а со временем они сами сделают это.
— Когда-то еще сделают… — усмехнулся парень, глаза его вспыхнули. — А я, товарищ Суртаев, раньше всех с косой прощусь.
На поляне шелестела трава под ногами алтайцев, спешивших на берег реки.
«Сейчас Борлай начнет полоскаться. Он скорее других забыл седую, как столетия, заповедь: „Не умывайся, и счастье будет жить в твоем аиле“. А Байрым непременно повторит все движения и жесты старшего брата», — подумал Филипп Иванович.
Братья Токушевы остановились неподалеку от него. Борлай плескал на себя воду и задорно мотал головой. Суртаев кинул ему мыло, и он стал натирать щеки и лоб.
Когда все собрались к завтраку, Аргачи снял шапку, погладил бритую голову и дернул себя за косичку, напомнив о разговоре на берегу реки.
— Зачем алтайцы носят косу? — спросил учитель.
— Чтобы вши плодились, — ответил парень и захохотал.
— Старики говорили, — начал Сенюш, — что хан Ойрот будто бы сказал: «Когда второй раз приду на землю, то узнаю народ свой по косам».
— Байским сказкам веришь! — крикнул Борлай. — В сказках говорится, что у богатыря лоб — как гора, брови — как тайга… Разве мог быть такой человек?
— Коса с душой связана, — напомнил Байрым. — Если с лиственницы кору снять, то душа у лиственницы засохнет. Если человек косу отрежет, то будет сохнуть, сохнуть, совсем высохнет и упадет, как подгнившее дерево.
После завтрака уселись на лужайке, закурили трубочки. Суртаев стал рассказывать о народном творчестве. Он сказал, что есть хорошие сказки бедняков. В тех сказках богатыри борются с баями, зайсанами, ханами и одерживают победу. Это было мечтой народа. Сейчас вековая мечта осуществлена. Богатыри из таких сказок — это весь народ. Он близок к полной победе. Но есть другие сказки, сложенные богатыми для того, чтобы обманывать бедных, держать их в повиновении. Такова сказка про джунгарского хана Ойрота. Когда-то он владел Алтаем, превратив простых людей в рабов. Умирая, он сказал, что уходит не навсегда, что вернется на землю и узнает мужчин подвластного ему народа по маленькой косичке на макушке головы. Баи ждут его. Но он никогда не вернется. Никогда. И ничто не должно напоминать о былой рабской зависимости от иноземного захватчика.
Выслушав учителя, Аргачи одной рукой снова дернул свою косичку, а второй подал нож.
— Режь под самый корень.
Но Суртаев, не взяв ножа, вынул из кармана ножницы.
Сородичи смеялись над парнем:
— Смотри, ум потеряешь!
— Девки будут отвертываться от тебя.
— Ничего, мы ему русскую невесту найдем! — пообещал Суртаев.
Отхватив косу, он показал ее всем, а потом бросил в реку.
Аргачи вскочил, шутливо подпрыгивая, потряс головой.
— Легко как! Ой, и легко! В голове светло… Все понимать буду. Сам с такими машинками, которые меряют день, по долинам поеду.
Борлай взглянул на брата:
— Отрежем, а?
