того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык,[20] Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:
— Поздно копать: кандык отцветает.
— Там еще не расцвел, — она указала на горы.
— А что делает Анытпас?
Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью:
— У щенка одно дело — вилять хвостом перед хозяином, у Анытпаса — низко кланяться Сапогу.
Борлаю понравилось, что Яманай, забыв о почтительности к старшим, назвала Сапога и своего мужа по имени.
— Скажи ему, что кланяться баю — позор для человека, — посоветовал Токушев.
— Совет жены для него — как дым от трубки: не оставляет следа.
В ее словах — горечь и обида, но голос казался самым приятным после голоса Карамчи. А когда, заговорив о погоде, Яманай слегка улыбнулась и посмотрела на Борлая блестящими, как спелые смородинки, глазами, он, не замечая ее худобы, подумал: «Теперь понятно, почему Ярманка так вздыхал по ней».
— Я собираюсь к вам в долину… Тои у вас будут? — робко спросила Яманай.
— Не слышно о тоях.
— У вас, помнится, еще один брат есть неженатый?
— Нет. Нас только трое.
Яманай замолчала, растерянно перебирая бусы на груди.
— К нам скоро народ будет собираться. Не на той, а на ученье, — проговорил Борлай, нарушая неловкое молчание.
Из-за столпившихся лиственниц показались на тропе всадники. Впереди — Сапог с Шатыем, а за ними — старики-прислужники.
Яманай юркнула в лес, но ее успели заметить.
Токушев ехал, вскинув голову, не сворачивая с тропы, и пренебрежительно смотрел на Сапога. Кони их остановились, обнюхивая друг друга. Гнедой угрожающе взвизгнул и начал бить копытом землю.
— Чего остановился? Большому Человеку дорога должна быть чистой! — закричали старые прислужники.
Токушев нахмурился.
Лицо Тыдыкова позеленело, руки задрожали. Минуту он молчал. Потом посмотрел в ту сторону, куда убежала Яманай, и, ухмыльнувшись, поклонился:
— Желаю всяческих успехов ловкому человеку. Бабочка эта вроде молодой кобылицы: мягкая, гладенькая и по зубам не бьет.
— Замолчи, старый волк! — крикнул Борлай и сплюнул.
Гнедой жеребец укусил лошадь Сапога. Она, вырвав поводья из рук хозяина, бросилась в сторону от тропы. Токушев добавил ей ударом плети, да так, что Тыдыков едва удержался в седле. Это было неслыханным оскорблением, и Сапог разъярился. Заикаясь, он не находил слов, чтобы похлеще обругать обидчика.
Старые прислужники бая засыпали проклятиями ненавистного им сородича. А тот, придерживая разгоряченного жеребца, косо посматривал то на Сапога, то на Шатыя, то на их подручных.
Придя в себя и подавив ярость, Тыдыков ехидно остановил стариков:
— Не ругайте знаменитого человека.
Зная, что насмешка бьет сильнее самой грубой ругани, он продолжал:
— Дайте ему дорогу. Ему некогда, надо утешать молоденькую сестру.
— Перестань, злая собака, мы тебе это еще припомним! — гневно выкрикнул Борлай и понукнул коня.
Больше всего он оскорбился за Яманай. Она подкупила его смелостью непринужденного разговора. Ему захотелось снова увидеть ее и утешить теплым словом.
«Теперь все должно быть по-иному, — подумал он, когда снова погрузился в лесную тишину. — И Ярманка не виноват, и Яманай не виновата. Суртаев говорил правильно, что старые арканы, которыми был связан сеок, изломали им душу, смяли сердца».
На склоне холма на сырой жерди, приподнятой к небу, висела шкура сивой лошади. Свежие капли крови горели на солнце. Заметив жертву, Борлай холодно повел плечами:
«Опять коня задрали».
На лужайке он приостановился и громко позвал Яманай.
Лес молчал.
Накануне возвращения Борлая Утишка Бакчибаев привез какого-то малоизвестного шамана, захудалого старика с бельмом на правом глазу, и на холме посреди долины принес двухлетнего жеребенка в жертву богам.
На следующее утро люди собрались к подножию холма, где Утишка ковырял землю лиственничным суком. Дочь ехала верхом на коне, впряженном в самодельную соху, а отец всей грудью наваливался на рукоятку. На земле оставалась неглубокая черта.
Глядя на эту тяжелую работу, Байрым покачал головой.
— Так пахать — зря терять силы, — сказал он.
— А вы и так не пашете, — обидчиво упрекнул Утишка.
— Подожди, будем пахать всем товариществом, так же, как пашут в русской «Искре».
— Ой, ой! — рассмеялся Утишка.
Исчертив облюбованный участок вдоль, он начал ковырять его поперек. Прошло несколько дней, а он обработал какую-нибудь пятую часть гектара. В то утро, когда он собрался сеять, люди снова сошлись к его полоске. Любопытные взоры ребят и завистливые взгляды взрослых запечатлевали в памяти каждое движение Утишки. Вот он развязал мешок, долго пересыпал с ладони на ладонь зерна, будто жалел их и не надеялся, что земля возвратит посеянное. Попробовал ячмень на зуб.
Многие думали об осени. Они представили себе, как от аила Утишки потянутся завьюченные лошади, во всех переметных сумах — ячмень.
— Много он тут соберет? — завистливо спросила одна старая алтайка.
— Я слышала, сам говорил: «Обрасту достатком, как медведь салом», — ответила ее собеседница.
В это время показался всадник на породистом жеребце. Пегая лошадь бежала впереди, как бы показывая путь к становью.
Четырнадцатилетний сын Содонова Тохна первым заметил всадника и, подпрыгивая, поспешил обрадовать людей звонким криком:
— Едет!.. Едет, едет!.. Смотрите, едет Борлай на хорошем жеребце!
И у всех пропал интерес к Утишке. Ведь он, начиная посев ячменя, заботился только о себе, а Борлай — обо всем товариществе. Люди толпой двинулись навстречу Борлаю, ребятишки вприпрыжку бежали впереди.
Борлай не мог проехать к своему аилу. Осматривали жеребца со всех сторон, косы в гриве плели, легонько гладили. Токушев не успевал отвечать на вопросы. Всех удивляло, что жеребца государство дало бесплатно, только обязало записывать приплод.
Сенюш повис на поводу, раскрывая рот Гнедого.
— Молодой. Пятый год, — сообщил он. — Караулить надо. Как бы ему горло не перервали.
— Скорее мы перервем кому следует, — погрозил Байрым.
— Поочередно караулить с винтовками, — предложил старший Токушев.
Содонов повернулся к Борлаю, подал ему свою трубку, а потом размеренно, будто зная, что не
