ругаться с пьяными родственниками, кричал на всех, чтобы ему немедленно привели коня, грозил кулаком хозяину дома. Лишь на четвертый день его отпустили. Выехав за село, он лег на воз и сразу же уснул. На перевале было грязно, телегу с громоздкими ящиками потянуло вправо, под откос. Конь пошел тоже правее. На ухабе телега сорвалась с передков и перевернулась. Из ящика с фарфоровой посудой посыпались осколки. Эмалированные чашки покатились под гору. Сам Охлупнев отлетел далеко в сторону и упал вниз лицом в холодный ключ. Выбравшись из грязи, он побежал догонять коня, который ушел с одними передками. Миликею было и больно и совестно. Он знал, что ему будет два выговора от председателя — за то, что долго ездил, и за то, что разбил посуду, и от жены — за выпачканную грязью одежду. Догоняя коня, он ухватился за одну вожжину и замахнулся большим волосатым кулаком. Резвый конь, вздернув голову, рванулся, пытаясь умчаться в лес.
«А-а, ты не слушаешься, гром тебя расшиби!» — крикнул Миликей Никандрович и, позабыв о своей недюжинной силе, левой рукой схватил непокорного за горячие ноздри, точно медведь лапой, а правой с полуразмаха ударил между ушей.
Кулак у него был такой тяжелый, что конь упал на передние ноги, вздрогнул и замертво повалился на оглобли…
Вот об этом постыдном случае, наверно сотый раз, напомнил Евграф Герасимович.
Глубоко вздохнув, Охлупнев сказал:
— Я знаю, при моей силе кулаками махать нельзя. Ну, по пьяному делу случился такой грех, так неужели за это всякий раз глаза колоть! Вроде я работаю не хуже других, стараюсь расплатиться… Зарок соблюдаю: хмельного в рот не беру.
Копосов знал эту старую «историю» и решил, что пора оборвать ненужную перепалку.
— В самом деле, зачем этот разговор? — он строго и выжидательно посмотрел на Черепухина. — Объясняй, Евграф Герасимович.
Председатель помялся, смущенно пошевелил плечами, а потом посмотрел в глаза Копосову и чистосердечно признался:
— Он все правление, можно сказать, без ножа режет.
— Пояснее выражайся, — настаивал Копосов.
— Да ведь все знают, Миликей Никандрович в поле — главная сила. Как мы весной без него будем управляться с посевом?
От неожиданности у Копосова пальцы сжались в кулак. Тяжело покрутив головой, он сказал:
— Это называется, проявил государственный подход! Нельзя же так. На большое дело смотришь со своей кочки.
Он встал, подошел к Охлупневу и пожал ему руку:
— В добрый час, Миликей Никандрович! Верю, что сдержишь слово. Желаю успеха! Случится затруднение — сообщай. Поможем. — И, повернувшись, предупредил Черепухина: — И ты помогай. Во всем помогай. Перед весной заслушаем тебя на бюро специально о социалистической помощи алтайскому колхозу.
Токушев встал, поклонился всем и направился к Охлупневу.
Всадники ехали шагом. Разговаривали о Верхней Каракольской долине, о Сапоге Тыдыкове и о постройке артелью «Светает» избушек и теплых скотных дворов. Мысли всадников совпадали. Это радовало Борлая. Он чувствовал внутреннюю близость к своему спутнику и готов был назвать его братом.
— Миликей, ты в партизанах ходил?
— Ходил, ясны горы, ходил! С первых дней! Во втором полку, в третьей роте.
— В партию давно записался?
Охлупнев сказал, что он беспартийный. Борлай недоуменно пожал плечами. В последние годы к ним то и дело приезжали русские, помогали проводить собрания или налаживать работу сельсовета и кооператива. Но то были партийцы или комсомольцы. Их посылала партия. А Миликей сам пожелал. Это было приятно и удивительно.
Борлай ехал рядом с Охлупневым и, заглядывая в его глаза, спросил:
— А почему в партию не вступил?
— Скажу я тебе, паря, напрямик, — начал Миликей Никандрович, — выпивать я любил. И меры не знал. В партизанском полку мне даже перед строем выговаривали за это. А ведь в партии люди должны быть чистыми, как стекло… Обидно мне сейчас. На себя обидно. — Взглянув на Токушева, он прижал руку к груди: — Ты не бойся, я не загуляю. Во мне все перебродило, дурь из головы давно ушла. Теперь я своему слову хозяин. Недаром Евграф-то жалел меня.
Борлай спросил, про какого коня поминал Черепухин. Охлупнев рассказал о случае на перевале: опустив глаза, он плел косу в гриве коня. Своих колхозников ему не было так стыдно, как этого алтайца. Теперь, когда ему предстояло научить землепашеству целый алтайский колхоз, он чувствовал на себе большую ответственность.
— Ничего, — добродушно промолвил Борлай. — Ты силу маленько береги.
Охлупнев успокоился и подумал о жене. Дома он сказал, что поехал месяцев на восемь, но про себя решил, что не вернется до тех пор, кока не увидит в Верхней Каракольской долине колосящегося хлеба.
— Ты будешь жить в моем аиле, — предложил Токушев.
— Согласен. Я холода не боюсь, — сказал Миликей Никандрович, но тут же выдвинул свое условие: — А избушки мы начнем строить сразу. Копосов спросит с нас. Я его знаю.
В аиле Борлая Охлупнев выпил пять чашек соленого чая с молоком и талканом.
Карамчи предложила ему шестую, а мужу сказала по-алтайски:
— Этот русский — хороший человек. Не гнушается нами и наши обычаи уважает.
Поднимаясь на ноги, Охлупнев схватился за коленку:
— Ой, ноги отсидел, ясны горы! Надо нам с тобой поскорее столом обзаводиться. А вместо стульев чурки выпилим.
— Надо, — согласился Борлай.
Они пошли осматривать места для построек. К ним присоединились колхозники.
Разводя руками, как бы раздвигая аилы, Миликей Никандрович говорил певучим голосом:
— Улочку сделаем пошире. Избушки встанут у нас нарядные, как весной девки на лугу!
— Кто хочет избушки строить? — спросил Борлай.
Комсомольцы сказали, что у них уже заготовлен лес.
Борлай взглянул на Утишку, спросил:
— Ты почему сегодня такой мрачный? Избушку будешь строить?
— Нет. Мне хорошо без избушки.
— А где жить будешь?
— В аиле.
— Ты же говорил, что тот аил не твой, а жены. Сам в колхозе, а живешь с единоличницей. Неладно.
— Я убеждаю ее записаться в колхоз.
— Будет вам спорить! — уговаривал Миликей, дергая председателя за рукав, и, когда тот замолчал, заговорил снова: — Я думаю здесь, на бережку, баньку срубить большую, по-белому. Для всего колхоза. Вечерком попаришься всласть и сразу в речку бухнешься. Хорошо так! А годочка через два мельничку построим. Люблю мельницы! Вода-то под колесами круглый год поет. Привод к мельнице поставим и хлеб молотить начнем. Опять же пруд хороший. А на пруду — гуси! Вот как мы тогда заживем, ясны горы!
Борлай переводил его слова с пятого на десятое. Услышав незнакомое слово, Охлупнев схватывал Токушева за рукав:
— Как? Ну-ка, повтори. А по-русски как это зовется?
Они миновали березовую рощицу и пошли в сторону Каракола.
— Здесь добрецкое местечко для пригонов!.. Скот держать, коров, — продолжал Миликей. — Деревня — рядом. А березки не пустят к домам навозный запах.
Оттуда они направились вверх по долине. Охлупнев размахивал руками, проводя по земле
