— Это зачем делаешь? — спросил Тохна.
— А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька — хозяину миленько.
Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.
— Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.
— Вези сюда бабу, — подсказал Токушев. — Хорошо будет!
— Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.
— Избушка есть.
— Весной попробую сговорить.
Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.
— А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.
Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.
На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:
— Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!
Маленькую булочку — «заскребышек» — бросил под печку.
Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:
— Ты это кому давал?
Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:
«Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю».
Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:
— Ему… Ну, как бы тебе сказать…
— Доброму духу или злому?
Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.
— Запечному, гром его расшиби… Мать моя говорила: «Не жалей заскребышки запечному — хлеб станет лучше печься».
— Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.
— Знать-то я знаю, что… нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил — сам себе объяснить не могу.
— Я не верю, а ты все еще веришь, — упрекнул Борлай.
После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: «Дьявол меня угораздил бросить его!»
Глава шестая
В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:
— Почему самообложение не платишь?
— Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.
— Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.
— Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?
— Три тысячи семьсот тридцать.
— Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?
Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:
— А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре… Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу… Сердцу моему противно.
— Акта нет. Без акта раздел не считается, — заметил Аргачи.
Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот — жесткий волос хрустел на зубах, — спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.
Раздумье оборвал взмахом кулака: «Домой поеду».
Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.
Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.
«Старый дурак, проглядел».
Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.
— Ворон у тебя глаза не выклевал? — крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.
Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.
Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе в отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:
— Ты лежи. — При этом он глазами указал на кровать.
Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.
По быстрым и тяжелым шагам Эрпечи узнала мужа и повернулась на спину, спрятав руки в складки тяжелого малинового чегедека.
Вошел хозяин, взгляд сразу кинул на кровать, потом — на женскую половину.
— Где старая? (Он никогда не называл жен по именам.)
— Сейчас придет.
Эрпечи метнулась к резному шкафу за чашкой.
Сапог остановил ее:
— Чаю не хочу.
Сел к очагу, тихо стуча зубами о нефритовый чубук монгольской трубки.
Когда вернулась старая Хожа, он сурово объявил:
— Отделяю вас всех… В сельсовете уже сказал — четыре хозяйства. Жить будем в разных юртах.
Хожа уронила мешок — пшено рассыпалось по ковру, словно бисер; нижняя челюсть ее задрожала, тусклые глаза утонули в слезах.
— У меня — сын. Ты не должен меня выгонять.
