воображаемую черту:
— Вот так поскотину загородим, там для скота выгон кормный, а тут — пашня, сенокос.
— Ячмень здесь вырастет хороший?
— А как посеешь, так и пожнешь.
Миликей попробовал землю носком сапога, потом выхватил из-за опояски топор, вырубил ком дерна и долго мял в руках.
— На такой земле, ясны горы, можно жить счастливо, коли пахать не лениво. Новина. Непашь. Тут и пшеничка вымахает в рост человека, а колосья будут вот такие! — он потряс указательным пальцем, толстым и длинным. — Пшеничка любит свежую земельку.
— Вспахать не успеем, земля стынет, — оказал Борлай. — У нас еще и плуга нет.
— За плугом можно съездить в «Искру». А хомуты где, шлеи? Нету. То-то и оно-то! В «Искре» хомутов не хватает, — покачал головой Миликей Никандрович. — Надо нам кривые березовые комельки искать, клещи из них вытесать, а потом и хомуты вязать.
Он еще раз вырубил ком земли.
— Хороша целина! А ломать ее доведется весной. Вот-вот настоящая зима брякнется. Гуси нынче давно пролетели, — закончил он по-алтайски и махнул рукой на юго-запад, откуда уныло смотрело окутанное в марево тусклое солнце.
Миликей спал возле очага, на мужской половине. Он проснулся, когда в аил опустились мрак и холод, надел огромную шапку из косульих лап и, открыв дверь, посмотрел на небо.
«Ого, звезды утро чуют! Коромысло один конец кверху вскинуло, и звездный конь вокруг прикола обежал».
Он кивнул головой на Большую Медведицу. Захлопнув дверь, крикнул хозяину аила:
— Вставай! Надо избушку основывать.
Вода в ведре покрылась толстой коркой льда, и Миликей побежал умываться на реку.
Вернулся раскрасневшийся, бороду пальцами расчесывал и покрякивал, словно обжигался:
— Знатные морозцы нажимают!
Карамчи поставила чайник на угли.
— Мы сейчас чай пить не будем, — сказал Миликей. — Надо поработать, а потом чаевать.
На рассвете неподалеку от аила они положили толстые окладники первой избушки.
Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела:
Она наклонилась к ребенку и поцеловала его в нежную щечку, пахнущую молоком.
Насытившись, сын лежал на ее руках и улыбался так ясно, как улыбаются только младенцы. Мать прижала его к себе. Ее радовало, что ребенок растет крепким и здоровым.
Дверь скрипнула. Утишка смело перешагнул порог, вызывающе поздоровался с Карамчи и по- хозяйски, не дожидаясь приглашения, сел «выше огня»,[30] куда садятся только мужья да особо почетные гости.
— Где твой ненаглядный?
— О муже спрашиваешь? — неохотно отозвалась хозяйка. — Уехал в лес — за мхом для избушки.
Она украдкой взглянула на лицо нахального гостя: «Пьян». Почувствовав на себе его липкий взгляд, она отвернулась, чтобы уложить ребенка.
— И ты, умная женщина, согласишься жить с ним в избе? — спросил гость, прищурив глаза.
— Где будет жить муж, там и я.
— В избе подохнешь.
— Вон русские не подыхают. Здоровые живут.
— Они привыкли. А вы, алтайки, будете хворать.
— Не беспокойся, не захвораем.
— В аиле лучше. Я для тебя новый аил поставлю, приходи.
— Тьфу! Кермес![31]
Карамчи схватила головешку и замахнулась.
— Ты не сердись. Обдумай все. Я тебе добра желаю.
— Мужу скажу.
— Скажешь, дни свои укоротишь, — пригрозил Утишка; уходя, хлопнул дверью.
Борлай в сумах вез мох. Утишка поджидал его, усевшись на окладники избушки.
— Все утро ищу тебя. На мою бабу самообложение наложили. Денег с нее много требуют.
— Это дело сельсовета.
— Девчонка у бабы чужая живет, — так, может, из-за нее? А много ли от девчонки работы? Зря баба пожалела бедную… Ты поговори с Байрымом, пусть он самообложение сбросит.
— Ничего я говорить не буду. В его руках писаный закон, — Борлай посмотрел Утишке в глаза, спросил: — А ты что о Бакчибаевой беспокоишься? Ты же с ней разделился.
— Разделился, но… ребятишки — мои дети. Они с голоду подохнут.
— Ой, ой… — усмехнулся Токушев. — При таком достатке с голоду не умирают.
— А тебе завидно? Вы с братом совсем их разорить хотите? — вскричал Утишка. — Что они тебе плохого сделали?
— Не кричи, — строго сказал Борлай. — Я вижу, ты доброй шкурой худое сердце прикрываешь.
— Я работаю. Ты меня не укоряй.
Утишка круто повернулся; ворча и ругаясь, пошел к своему аилу.
Хозяйственные заботы не покидали Миликея даже ночью. Во сне ему представлялись избушки с дымком над трубами, дворы — построенными, поскотина — загороженной; он видел весеннюю пахоту и густые хлеба, закрывшие землю зеленым шелком. Утром вскакивал раньше всех. Его радовало, что строительство шло быстро, не приходилось торопить алтайцев, — они сами то и дело спрашивали, как лучше выполнить ту или иную работу.
Когда заготовили достаточное количество леса на избушки, Охлупнев съездил в село и привез маховую пилу. Вскоре напилили плах. Пол в избе Борлая настлали ровный, строганый. Около избушки толпились люди, заглядывали в окна.
— Хорошо, только душно будет, — оказал Тюхтень, усевшись посреди пола.
— О! Да тут очаг развести нельзя. — Карамчи покачала головой.
Соседки посочувствовали ей.
— Без очага какая жизнь!
Карамчи ответила:
— Ваши мужья тоже строят. Вместе будем привыкать.
— Где чай станем кипятить? Араку где будем гнать?
Слова женщин заставили Борлая призадуматься. В самом деле, где же гнать араку? Ведь жена в угощении гостей не захочет отставать от других.
«Придется аил рядом с избой поставить», — решил он.
В избушке на полу — ворох глины. Глину черпали ведрами, высыпали за опечек и старательно колотили большими деревянными молотками. Миликей изредка бросал туда щепотку соли.
