— Зря мы землю пахать собираемся. Алтаец — скотовод. Колхоз должен скотом заниматься.
Борлай косо взглянул на него.
— Ты сам ячмень сеял и говорил, что очень выгодно.
— Так то для себя.
— А это — для колхоза и для государства.
— Больно сильными стали — для государства. Самим бы сытыми быть.
— Так думают только барсуки. А мы — из другой породы. — Борлай говорил громко, обращаясь уже не к Бакчибаеву, а ко всем, кто вышел в долину. — Мы делаем так, как партия учит. Кулацкий хлеб надо заменить колхозным. Колхозы получат машины. Хлеба много будет. Вот как!
Молодые алтайцы, прислушиваясь к каждому слову, шли за ним. Но сзади, подобно волне, их настигала шумная толпа встревоженных стариков. Самые бойкие и быстрые на ногу прорвались сквозь шеренгу молодых и стали дергать Борлая за рукав:
— Постой, постой!
— Не дадим так землю машиной резать. Духа надо просить.
— Камлать!
— Нельзя землю резать: она живая… Заплачет: нам худо будет.
Толпа откликнулась ревом:
— Не дадим!
— Жертву! Жертву!
— Коня горному духу!
Голос Тюхтеня громче всех:
— Пусть языки наши одеревенеют, если дадим землю резать!
Миликей крикнул ездовым, чтобы остановили лошадей, подошел к передовику и потрепал по крутой шее.
— Ну, милые, начнем помаленьку доброе дело.
Взглянул на Тохну:
— Вот так, паря, прямо езжай, пока я не окликну. — Вернувшись к плугу, позвал Борлая: — Ну, председатель, берись за рогали, веди первую борозду.
Толпа настороженно следила за каждым движением Охлупнева. Раздавались голоса о том, что этот рыжий накличет беду, что если бы не он, то, возможно, кам был бы здесь.
Когда Миликей тряхнул светло-зеленый плуг за рогали, поставил прямо и сказал председателю: «Трогай, Борлаюшка, в добрый час!» — в толпе снова ахнули и заголосили:
— Беда придет! Беда. Живыми не бывать!
Ездовые дружно закричали. Лошади напористо дернули, и блестящая сталь глубоко врезалась в землю. Затрещал вековой дерн.
Толпа на мгновение застыла.
Миликей ногой поправлял первый пласт.
— Землица-то, матушка, крепка да жирна. Добрецкая! Только на ребро ложится. Вот этак надо.
Молодые парни вперегонки бросились поправлять длинный и ровный пласт.
Тюхтень крикнул пронзительно:
— Стонет земля! Слышите, как стонет!
Шум поплыл по долине:
— Не дадим! Не дадим!
— Гоните их из урочища!
Кони остановились. Перед ними, загораживая путь, лежал Тюхтень, скрюченные пальцы вонзил в землю, из горла вырвался хрип:
— Дух… рассердится дух… Не дам!
Рядом с ним упали три старика. Айдаш с Сенюшем схватили их за ноги и оттащили в сторону.
Тохна взмахнул плетью и поехал, но Тюхтень снова упал на землю. Остановили коней. Борлай подошел к нему и взял за рукав:
— Тюхтень, вставай, будет дурить. Поговорим по-добру.
Старик, ожидавший потоков ругани, остановившимися глазами смотрел на жизнерадостное и ласковое лицо председателя. Борлай поднял его.
— Почему не даешь пахать? Мы тебя считали хорошим колхозником, я про тебя в городе так сказал, а ты…
Тюхтень едва шевелил побелевшими губами:
— Всех злой дух погубит.
Борлай положил руку на его дрожащее плечо:
— Это кто тебе, старый, сказал — Сапог или Шатый?
— Будет вам болтать с ним, — прикрикнул Миликей. — День-то, день-то вон какой хороший! Как девка румяна!.. Робить надо успевать, а они трещат.
— Дух… сердить нельзя, — бормотал старик.
Тохна крикнул Тюхтеню:
— Все твои духи, старик, давно подохли: Советская власть для них — как иней для комаров. Дождем их смыло и в Катунь унесло. Правду говорю.
Старик резко выпрямился, махнул рукой на пологий склон бурой горы, которая была до самой вершины покрыта густым лиственничным лесом, и сердито спросил:
— Сами, поди, знаете? Или память потеряли?
Все молчали. Кто не знал старого дерева кам-агач[35] с ярко- красной корой и черной, как грозовая туча, шапкой сучьев на вершине? Корни чугунными лапами уходили в землю, стиснув полуистлевший бубен, подтверждавший, что у подножия этой лиственницы в старину было положено тело самого сильного кама — Чочуша. Матери напоминали детям с малых лет: «Там поселился хозяин долины — горный дух». Отцы полушепотом предостерегали молодых охотников: «Не ходи и не езди вокруг этой горы. Обойдешь вокруг — отрежешь дорогу духу всесильного кама, он рассердится и по следу тебя настигнет».
Борлай по-прежнему мягко сказал Тюхтеню:
— Пойдем посмотрим, что там за священное дерево растет.
У одного из колхозников взял топор и пошел к лесу.
У Тюхтеня отвисла нижняя губа. Он, не глядя на землю, будто сонный, шагнул за Борлаем.
Людская волна хлынула за ними.
Тохне хотелось бежать туда же, но, заметив строгий взгляд Миликея, он остался на коне.
— Пусть бегут, козлы… А мы, ребятки, той порой загончик вспашем, — сказал Охлупнев. — Пашню пахать — не руками махать. Земля болтунов не любит.
По крутому склону — ровный да прямой лиственничный лес, только на вершинах ветви как зонты. Единственное дерево коряжистое — кам-агач. Вверху сучья обвили ствол: ни летом, ни зимой самым острым взглядом не пробьешь. Тут жилище горного духа — хозяина Каракольской долины. Дерево украшено белыми ленточками — следами молебствий. Рядом возвышался холм камней — подарки духу. Борлай широко шагал к лиственнице, ни разу не оглянулся. Толпа то и дело останавливалась, топталась на месте. Женщины прятали головы за спины мужчин, шептали одна другой:
— Горный дух с горы камень спустит… Всех сомнет, косточки целой не останется.
— Хоть бы не в нас, а в него.
Борлай обошел вокруг дерева, отшвырнул шаманский бубен, лежавший на месте погребения знаменитого кама. Бубен пролетел над толпой и с грохотом покатился под гору. Борлай поплевал на ладони, взял топор и со всего плеча вонзил его в ствол.
Толпа шарахнулась в сторону, будто с горы устремился каменный поток.
— Всех задушит старый кам. Сердитый он.
Женщины пятились суматошно и, наступая на длинные полы чегедеков, валились на землю.
Из-под топора Борлая взлетали щепки и падали в толпу. Люди отмахивались от них, а потом опять,
