продолжал Волков, —
– Эге! – громко сказал Долинский. – Знакомый, брат, Чижик-то… Что-то на Кольцова нашего смахивает!
На Долинского зашикали. Волков продолжал:
– Ох, уморил! – вытирая слезы, покатывался Баталин. – Подлинно: Чижик!
Волков значительно поднял указательный палец, —
– «Кадрели»! – замахал руками Долинский. – Вот именно, кадрели!..
– Белинский! Живой Белинский! – дрыгая ногами в клетчатых панталонах, закатывался Дацков. – Ну, Иван Иваныч, вот поддел, так поддел!
важно продолжал Волков, —
Иван Иваныч сделал ручкой и спрятал листки в карман под громкий смех и крики «браво! браво!».
Долинский смеялся так, что просыпал табак из трубки, искры полетели на ковер, и Добровольский с Дацковым кинулись их затаптывать.
– Ну, Иван Иваныч, и пробрал же ты нашего молодца! Прямо сказать: спасибо, удружил! – выговорил наконец Долинский. – Эк ты его: «Чужого нахватал – и все смешал»! Подлинно так!
В гостиную вернулось веселье, о неприятном разговоре с Кольцовым забыли. Добровольский сел за старенькое фортепьяно и заиграл вальс. Дацков подхватил Эмилию Егоровну, Баталин с Долинским пристроились к закусочному столу и выпили еще по одной.
Так неловко начавшийся литературный вечер окончился на славу. Правда, всех несколько озадачило исчезновение Придорогина: едва кончилось чтение, он незаметно ушел. Совершенно искренно, без всякой задней мысли, а только желая развлечь Кольцова, привел он его к Добровольским и, лишь когда разгорелся нелепый и оскорбительный спор, понял, что заманил Кольцова в западню. Но ни предотвратить этот спор, ни стать на защиту Белинского он не мог: вчерашнему гимназисту, ему трудно было побороть робость перед гимназическими учителями; защищая Белинского, он показал бы себя опасным вольнодумцем, и бог знает, к каким бы последствиям это могло привести. И он презирал себя за робость, но молчал, а когда кончилось чтение Иван Иванычевой басни и поднялся хохот и аплодисменты остроумцу, постыдно бежал.
7
«Фу, мерзость какая! – с отвращением думал Кольцов, шагая по улице и вспоминая отвратительные подробности глупого спора. – Какая вонючая лужа!»
Щеки его горели. Весенний ветерок приятно освежал лицо; мысли постепенно вернулись к прежнему.
«Так почему ж так грязно говорят о ней? – снова вспомнил о Вареньке. – Ах, да чего-чего у нас не набрешут! Вдова, красавица, не всякому в руки дается, – вот и плетут…»
На Чернавском съезде десятка два кляч, скользя по обледенелой дороге и часто падая на колени, волокли на огромных полозьях чугунную махину. Хриплыми злыми голосами возчики на чем свет стоит кляли бога и мать, кричали: «Разом! Разом!» – и то хлестали кнутами замученных одров, то наваливались на махину, подсобляя лошадям.
Сбоку дороги, в толпе зевак, стоял кривой мещанин и подавал советы.
– Куда, дура, дергаешь животную! – кричал он. – Ты ба полегше, полегше! А ну, вагой-то! Вагой! Подважь, говорю… Экие анафемы!
– Что это? – спросил Кольцов у мещанина.
– Это, сударь, котел паровой на Башкирцеву фабрику волокут, – объяснил мещанин. – Тыщу лет, слышь, привод лошадьми гоняли, ан по науке теперича вышло – котел…
Кольцов поглядел на бьющихся лошадей и пошел вниз по съезду. Наступили сумерки, когда он вышел к реке. У въезда на Митрофаньевский мост дремал инвалид. В окошке часовни мерцала красная лампадка. «Зачем я сюда попал?» – удивился Кольцов, оглядываясь кругом. Прямо над ним, прилепившись к горе, тремя небольшими окнами тускло светился старый, невзрачный домишко.
«Значит, судьба привела», – улыбнулся Кольцов, поднялся по круче к дому и постучал в крайнее окно.
8
Открыла дверь Варвара Григорьевна.
– Боже мой, Алешенька! Как это чудесно, что ты зашел! А я сижу одна, от скуки плакать хочется… Тетка говеет, ко всенощной пошла да и застряла где-то. Наведалась было к Анюте вашей, – она теперь стала какая-то… бог с ней, поджала губы, «да», «нет» – только от нее и слышишь. А ведь подружками были! – жалобно протянула Варенька. – Вот что значит без мужа-то, – лукаво повела глазами на Кольцова. – Обижают – и заступиться некому…
– Варвара Григорьевна, – с чувством произнес Кольцов, – поверьте, уж как я понимаю все… Ни слова не говорите! Вы меня да я вас, ведь мы друг дружку мало что не с детства знаем, чего же нам хорониться-то?
