Они спорили, кричали, вскакивали с мест, лица их горели страстью, и я от души пожалел их.
Наконец Баррингтон сказал:
— Слушайте! — Его решительный голос заставил всех замолчать; стало так тихо, что я услышал, как ветер вздыхает на чердаке, а вдали шумят волны. — От Антрима, — продолжал он тихо, — до Уэксфорда, всюду, даже в Дублине, говорят о революции. В Эннискорти куют оружие. Но я вам вот что говорю: если сейчас будет бунт, Ирландии конец на ближайшие сто лет. Хотите вы того или нет, над вами британский флаг; избавиться от него можно лишь убеждением, но не силой.
— Ирландии больше нет, приятель, и ты это знаешь, — прошептал кто-то.
— Ирландия во веки веков! — сказал Баррингтон. — Я, как никто, предан ей всем сердцем. Вы что, хотите залить её кровью? Хотите, чтобы ваши дома были сожжены, а дети пошли на каторгу? Если вы этого хотите, тогда так именно и будет, ведь в стране полно британских войск…
— Да они разбегутся, как только французы высадятся в Ирландии!
Снова вспыхнул спор.
— Дайте мистеру Баррингтону сказать, — закричал хозяин, — он человек образованный, он знает! Да уймитесь же!
Баррингтон поднял голос:
— Разве французы раньше уже не обещали высадиться? Генерал Гош и Уолф Тон привели корабли и пятнадцать тысяч французов, но разве они высадились в Бэнтри? А с тех пор уже два года прошло!
— Погода им не позволила, приятель, ты же знаешь! — воскликнул какой-то крестьянин.
— Уолф Тон, Уолф Тон! — кричали они.
Они повскакали со скамей, выкликая любимое имя, но я не тронулся с места, хотя сердце у меня при звуках этого имени забилось сильнее. Я никогда не встречал этого прославленного ирландского патриота, привлёкшего мощь Бонапарта к делу освобождения отечества от британского ига, но отец мой часто о нём говорил.
Какой-то крестьянин, измождённый и тощий, вскочил и закричал:
— Ну уж, если вернётся Уолф Тон, они запоют по-другому. В девяносто шестом ему штормы помешали, но он вернётся и спасёт наш край, и будет у нас настоящий ирландский парламент, а не тот, что нам сейчас навязали!
В ответ раздался оглушительный рёв.
— А знаешь, чем это обернётся, приятель? — спросил Баррингтон. — Тем, что вместо английской оккупационной армии у нас будет французская; этого чёрта вы знаете, а того — нет. Я-то, во всяком случае, предпочитаю англичан. Ну, а ты что скажешь, парень?
Он уставился на меня, но я не ответил.
— Ты что, парень, язык проглотил? — закричал хозяин. — А ну, выкладывай, что ты там думаешь? Нам нужны такие молодцы, как ты, чтобы обеспечить будущее любимого края.
Но я жевал и упорно молчал, не отвечая на вопросы. Я не мог себе этого позволить. Одно слово некстати, один намёк на мои мысли, лихорадочные, горячие, и они кинутся ко мне, а это помешает моей миссии.
— Мудрые люди помалкивают, — произнёс я в наступившей тишине.
— Если ты за закон и парламент, ты сохранишь голову на плечах, — сказал Баррингтон, толкнув дверь, — Парнишка дал хороший ответ, и я вам всем советую его запомнить.
Я сидел как дурак, глядя, как он уходит, и размышлял, правда ли то, что сказал мне о нём ирландский патриот.
Похищен!
С тех пор я не раз размышлял о том, не он ли подстроил мне ловушку, ибо, кроме него, ни один человек не вышел тогда из трактира. Помню, я уже встал и шагнул было к двери, когда какой-то крестьянин сказал:
— Да, выглядишь ты, конечно, молодцом, сынок, челюсть квадратная и плечи широкие, да и росту в тебе верных шесть футов, только вот что я тебе скажу… — Он встал и придвинул ко мне измождённое голодом лицо. — Рост ростом, но, главное, готов ли ты драться, парень? Как я погляжу, ведёшь ты себя так, словно в тебе росточку фута два с небольшим…
А другой крестьянин, маленький, высохший человек, стащил с себя куртку и показал мне спину в рубцах.
— Они мне дали двести пятьдесят ударов, чтоб я сказал, где спрятаны копья.
— Но он не сказал, — произнёс его друг, поднимая кружку.
— А на мне вот что, погляди! — крикнул другой и сдёрнул широкополую шляпу, и я склонил голову, ибо череп у него был белый, как кость, а волосы сожжены, и я понял, что гессенцы пытали его страшной пыткой, зажигая на нём смоляную шапку.
— И он не сказал, где порох, — произнёс четвёртый. Голос его зазвучал громче: —Так что катись-ка ты в Дублин, — закричал он мне прямо в лицо, — и скажи-ка своим дружкам, что мы в Ки́лдэре[22] плюём им в глаза! Как только вожди скажут нам, что время приспело, Килдэр поднимется вместе со всем Уэксфордом, а таким умникам, как ты, никто спасибо не скажет.
Окружённый этими смелыми людьми, я не смел поднять на них глаза.
— Прощайте, — сказал я.
— Скатертью дорожка…
Они с отвращением отвернулись от меня.
— Мы за Ирландию во веки веков, и к дьяволу тех, кто стоит в сторонке!
Я вышел и на пороге столкнулся с вербовщиками, которые втолкнули меня назад в трактир.
Шестеро их.
Все шестеро — дюжие английские матросы, плоские шляпы, подвязанные косицы, мускулы на груди так и ходят под тугими чёрными фуфайками. Вошли с ухмылками и захлопнули за собой дверь.
— Боцман, вот подходящий молодчик! — закричал один из них.
Я выхватил шпагу, ногой опрокинул стол, чтобы было посвободнее, и отступил к стене. А ирландцы засмеялись. Возраст у всех них был такой, что ни один не годился для службы в британском флоте, и они смеялись, словно пьяные гномы из ирландской сказки, и топали ногами в восторге оттого, что я так попался, а я в душе проклял собственную глупость. Ведь я видел корабль у Брейского мыса. Всю свою жизнь я знал, что, если корабль подходит к берегу один, значит, это разбойники-вербовщики, довольно я на них в Милфорде насмотрелся. Я видел, как они выходили в город, когда закрывались трактиры. Англичане так вербовали себе матросов во флот: чуть не половину брали насильно, просто хватали человека у дверей собственного дома и уводили. Пять лет служил он во флоте адмирала Нелсона, а его жена и дети меж тем голодали. Я поднял шпагу.
— А ну, опусти эту штуку, — прошептал боцман, — а не то тебе же хуже будет, сынок. Бросай шпагу во имя короля, и никто тебя не обидит.
Он подмигнул и захохотал, а матросы у него за спиной одобрительно заревели:
— Сдавайся, парень, и поплывёшь по волнам вместе с нами!..
— Берите его! — орали ирландцы. — Делайте с ним что хотите, нам он без надобности.
Я понял, что шансов у меня никаких: два матроса, стоявшие за боцманом, вынули ножи и вышли вперёд.
Боцман сказал:
— Ну что, красавчик, пойдёшь, пока цел, или изрезать тебя на куски?
Сопротивляться с оружием в руках было бесполезно, я жил в портовом городе и знал порядки, царившие во флоте. Если бы я убил одного из них, утром я предстал бы перед военным судом на фрегате, а в сумерках — болтался бы на рее, чтобы другим неповадно было сопротивляться вербовщикам. Я выронил
