Она ударила Сушу по внутренней стороне лодыжки, чтобы та раздвинула ноги шире. Нет ничего ядовитей и больней женской зависти. Да награди ее родители такой задницей, разве стала бы Ирочка Жданкова гнить в этом вонючем СИЗО? Хрен с два.
– Раздвинь пальцами! Не порвешь, не бойся!
Любимые места, ну-ну. Даже здесь все аккуратно подогнано, складка к складке, как на картинке. А ведь сколько ублюдков здесь успело отметиться? Сотня? Две?.. У-у, рвота… У лейтенанта Жданковой за всю жизнь был один-единственный партнер – муж-облицовщик, обалдуй, для которого горлышко пивной бутылки было куда милей и желаннее, так что оставалось лишь удивляться, почему их Егорка вышел из чрева матери, а не из литрового пластикового чрева «Балтики крепкой». Ее сад постепенно приходил в запустение, сломанная калитка ржавела в бурьяне. А у этой…
– Одевайся!
Суша оделась так же быстро, по-военному. Движения легкие и точные. Лейтенант, набычившись, следила. Зато подбородок у суки тяжеловат, думала она. Куцые ресницы. Рот большой, как у лягушки, к старости нижняя губа отвиснет… Да и не будет никакой старости. Жизнь для этой сучары, можно сказать, закончилась. Или заканчивается. Здесь. Сейчас. Она только пришла, а ей уже отведена тридцать восьмая камера. Что это значит, старлей Жданкова знала хорошо. Это пресс-хата. В таких камерах, в запертых каменных мешках, день и ночь работают прессы, способные растереть в мелкий порошок кого угодно. Нажали в оперчасти кнопку – и готово…
В случае с Сушей даже кнопка не понадобилась бы… Многие женщины-заключенные носят на верхней части груди татуированные изображения детских головок, или аиста, несущего мальчонку домой, или ласточку с конвертом в клюве – все это матери-одиночки или просто матери, чья тоска по оставленным на воле детям легко перерастает в агрессию. Для них, воровок и наркоманок, чистенькая и подтянутая Суша, угробившая полтора десятка человек во время взрыва в прачечной «Эстер-Люкс» – чудовище из чудовищ. Если не вмешиваться и дать событиям развиваться своим чередом, ее распнут в первую же ночь. А тут еще и кнопку нажали!
Значит, не распнут. Будут медленно выматывать жилы. Суша должна жить и говорить. Говорить, говорить, говорить. Взрыв на Московской поставил на уши все городское и областное начальство, ход следствия контролирует Москва – все это подразумевает «наш ответ терроризму», ответ скорый и жесткий. Чем быстрее удастся выкачать из нее всю необходимую информацию, тем лучше будет всем. Кроме нее самой! Ей хоть так, хоть этак – прямая дорога в ад! И шикарная фигура с тем самым главным бабским местом ей не понадобится…
А пока что…
Тут старший лейтенант Жданкова подумала, что хоть и не накалывала имя «Егор» на своей груди, но она тоже мать. И, значит, имеет право… Резиновая палка ПР-70 лежала в шкафу – на случай нападения заключенных. Момент нападения определяли лица контрольно-надзорного состава.
Когда спустя четверть часа явились контролеры, чтобы проводить Алину Суханову в камеру, та сидела, скрючившись по-старушечьи на стуле, и зажимала руками живот, словно только что приняла литр уксусу. Старший лейтенант Жданкова деловито заполняла формуляр. Ее затянутые в дешевый капрон ноги были плотно сдвинуты под столом. Заметив вопросительные взгляды коллег, старший лейтенант бросила:
– Пасть не хотела открывать, рвота. Наглая, как танк. Пришлось поучить.
– Сегодня попытаемся начать сначала, – выговорил Курбатов и включил переносной магнитофон.
Несмотря на то что система была допотопная, еще брежневских времен, клавиша записи вошла легко, без характерного щелчка. Курбатов когда-то сам ее отладил, хотя для этого ему пришлось разобрать по винтикам целый блок, а затем обработать добрую дюжину деталей специальным составом, которым пользуются музыканты-духовики для смазки латунных клапанов. Зато теперь его подследственные во время «интервью» не вздрагивают каждый раз, словно он снимает с предохранителя пистолет, направленный им в лицо. И, что гораздо важнее, – они смотрят на следователя, глаза в глаза, а не на этот убитый матюгальник.
– Хорошо, – сказала Суханова, подобравшись на стуле. – Я попробую.
Глаза синие. Спокойные. Вчера ее опознали пять человек из числа пострадавших во время взрыва на Московской. Это были так называемые «легкие» – у кого-то лейкопластырь над зашитой правой бровью, у другого – гипсовая повязка на руке, большинство даже без каких-либо видимых повреждений. Каждый указал на Суханову: да, она была в прачечной; да, она вышла за несколько минут до взрыва. Замечательно, что четверо из этой пятерки – мужчины. Парень с гипсом курил на крыльце, когда она покинула «Эстер- Люкс», – ну как он мог не заметить эти ноги? Да наверняка пялился вслед, пока та не скрылась за углом соседней пятиэтажки. Сорокалетний таксист стирал вместе с женой в машине № 16 – буквально в двух шагах от места, куда Суханова заложила взрывчатку. «Я видел, как она на выход направилась, – сказал таксист. – Заметил просто, вот и все». Его жену собирали по кускам, а он отделался несколькими царапинами. Тоже вышел покурить, наверное. А заодно полюбоваться на стройную фигуру в коротенькой юбке…
Да и Петровский, шкура продажная, тонкожопый интеллигент, даже он запомнил ее. И хотя на опознание не явился, сославшись на срочные дела (небось катал очередную телегу в свою Контору, а?), но при свидетелях – все, как положено, – среди десятка фотографий он сразу нашел нужную: «Это она». Как кобели на текущую сучку, вот честное слово… А единственная свидетельница, опознавшая Суханову среди других, «подставных» женщин, остановилась напротив нее и плюнула в лицо. Суханова даже не вздрогнула. Лицевые мускулы расслаблены, глаза спокойные. Точно как сейчас.
– Ну и что? – Суханова пожала плечами. – Ну, была я там. Там много кого было, не протолкнуться. Мы со знакомой договорились встретиться, она мне годовой абонемент обещала сделать в эту прачечную. Вот я и подошла к этому времени. А ее не было. Ну, я и ушла. Что мне, торчать там надо было до посинения?
– Фамилия, имя знакомой?
– Ефремова Юлия Петровна. Адрес не знаю, мы с ней не подруги, не родственницы, так просто… Знакомые.
– Она там работает, что ли?
– Не знаю. Может быть.
– Нет там никакой Ефремовой, и не было. Ни в штате, ни за штатом. В радиусе километра даже не пахло.
– Так я и говорю – не было. Не пришла почему-то.
Курбатов поморщился.
– Пи…шь ты, а не говоришь. И не краснеешь.
Она пожала плечами: как скажете, барин.
– На квартире твоего сообщника Гулевича были обнаружены две тротиловые шашки. Их спектр совпадает со спектром взрывчатки в прачечной. – Курбатов положил на стол копию протокола обыска и заключения химической лаборатории. – Ты каждый раз эту дрянь в стирку добавляешь?
– Какой Гулевич? – натурально удивилась она. – Не знаю никакого Гулевича.
– Тот самый мудак, вместе с которым тебя взяли наши сотрудники, – напомнил Курбатов.
– А-а, этот… Да я его вообще не знаю, в тот день первый раз увидела. Остановил меня на улице, говорит: есть бутылка, не с кем выпить. Ну я говорю: давай. Только привел к себе на хату, тут какие-то два кекса заваливаются, вяжут нас… И все. Даже познакомиться не успели толком.
Поет как по нотам. Курбатов не сомневался, что эту парочку – Гулевича и Суханову, один и тот же маэстро учил. И держится сучка хорошо: два дня и две ночи в общей камере, от силы три часа сна, кое-как припудренные ожоги от сигарет в углу рта и на щеке, – а что творится под блузкой, так то одному Богу известно.
– Немного не стыкуется, – сказал он. – Гулевич утверждает, что трахал тебя на своей квартире регулярно в течение месяца, но вот имя забыл спросить. А как же тогда он к тебе обращался?.. «Эй, гражданочка» – так?
– «Девочка». – Суханова осклабилась. – Он называл меня «моя девочка», гражданин следователь.
– Вот и не угадала.
Курбатов мягко утопил кнопку «стоп» на панели.
