– А почему этот придурок говорит, что видел в четверг ночью мою машину у своего подъезда? Ты ведь тогда гонял ее к Стасу, ремни менял, а? Или я чего-то не понимаю?
– Да все правильно. Машина ваша стояла у Стаса в гараже, сто пудов. Если хотите, я со Стасом поговорю… Он нормальный мужик вроде, не дурак… Но всякое бывает. Может, дал по пьяне кому-то покататься… Я потолкую с ним, Андреевич, чесслово. А вы не парьтесь особо…
Денис скосил глаза на «наладонник». Маленький, чуть побольше игральной карты экран был разбит на квадраты и напоминал монитор навигационной системы автомобиля с электронной картой. Правда, что именно на этой карте было изображено, Денис не успел понять. Толстый, который тоже не отрываясь смотрел на экран, постоянно подкручивал пальцем шарик трек-бола, и изображение прыгало и смещалось.
– Я уж как-нибудь сам решу, париться мне или не париться, – сухо ответил Ларионов. – Как там мать?
– Ничего, спасибо.
– Кстати, я сказал следователю, что ты гостишь у нее. Извини, но лишних неприятностей мне не нужно.
– Все правильно, Андреевич. Не извиняйтесь. Приедут, потолкуем, и все недоразумения сразу утрясутся. Кстати, она зовет меня, так что…
– Ладно. Только без глупостей.
– Не беспокойтесь.
Толстый щелкнул какой-то клавишей и резким движением выдернул капсулу из уха.
– Угол Газетного и Тельмана, – сказал он неожиданно тонким писклявым голосом. – Плюс-минус квартал, точнее не скажу. Сергей, карту!
Водитель достал из-под козырька сложенную в несколько раз карту города и, как-то так ловко махнул ею, что она, сразу развернувшись, легла ему на колени.
– Вот! – пропищал толстый. Он привстал, протиснул между передними сиденьями бревноподобную руку с карандашом и очертил небольшой кружок на карте. – Дома восемьдесят второй, восемьдесят четвертый, восемьдесят шестой по Газетному, и сто семьдесят седьмой, сто семьдесят девятый и сто восемьдесят первый по Тельмана. По-моему, там весь угол развалили – стройка.
– Тем лучше.
Курбатов уже связался с Бусыгиным и диктовал координаты, повторяя за толстым.
– Сперва все кафешки, магазины и автостоянки, какие есть в квадрате! Копию фото тебе передали?.. Действуй. Я пока свяжусь с ГУВД, они прозвонят, нет ли там квартиры у кого из родственников. Давай.
– Вот тебе и деревня Борисов Гай… – сказал Денис.
– Какая еще деревня? – хохотнул толстый. – Парень за две автобусные остановки отсюда! Во как надо пудрить мозги начальству!
Самойлов сидел в семьдесят девятом доме, в квартире бывшей жены. Когда к ним позвонила соседка с просьбой одолжить немного постного масла, дверь открыла жена. Она только успела увидеть белое соседкино лицо, и тут же рот ей закрыла ладонь в жесткой перчатке, а с лестничных маршей в квартиру хлынули автоматчики. Самойлов курил на балконе, выходящем на улицу Тельмана. Он наверняка что-то почуял, потому что успел перебраться на балкон нижнего этажа, – там предусмотрительный Бусыгин оставил автоматчика. Если бы не трижды вложенный ему в уши приказ Бусыгина работать бесшумно, автоматчик снял бы Самойлова одной короткой очередью, благо слух о том, что объект замешан в убийстве работника органов, уже циркулировал среди собровцев. Но приказ есть приказ.
Самойлов передвигался с обезьяньей ловкостью. Автоматчик увидел мелькнувшие в проеме рамы ноги в тренировочных брюках, а в следующую секунду раздался звон разбитого стекла, и Самойлов – целый, без единого пореза, – уже стоял, оглядываясь, на балконе. Автоматчик успел втиснуться в угол между стеной и телевизором и оставался невидимым для пришельца. Тот легко вышиб двойную дверь, ведущую из балкона в комнату. Внутренняя створка, удержавшаяся лишнюю секунду на нижней петле, прочертила в воздухе дугу и упала на автоматчика. Тот невольно дернулся. Самойлов среагировал молниеносно – даже спинной мозг собровца не успел дать нужную команду, как автомат оказался в руках Самойлова, а его кулак врезался бойцу в подбородок. Тело собровца обмякло и сползло на усеянный осколками пол. Но из прихожей уже орал подоспевший Бусыгин:
– На пол, сука! Стреляю! – Он держал пистолет двумя руками и каждому было ясно: сейчас грянет выстрел.
Самойлов уронил автомат, пружинисто повернулся обратно к балкону… Но тут тяжелый ботинок с сокрушительной силой врезался ему между лопаток. Клацнули зубы. Спина Самойлова выгнулась, он взмахнул руками и рухнул на пол. Бусыгин в азарте, для верности, припечатал его несколько раз прикладом – за родину-мать, за органы, за сержанта, валяющегося на разбитом стекле…
Потом его обыскали. Под брюками, на лодыжке, нашли два метательных ножа в чехле. Между лопатками висел необычный, с зубчатым клинком нож – пуштунский «клыч». Даже без экспресс-анализа можно было определить, что клинок недавно пил человеческую кровь.
– Опытный, сука! – со смесью ненависти и уважения сказал Бусыгин.
В себя Самойлов пришел уже в СИЗО.
– Тошнота, головокружение? – спросил его мужчина в накинутом поверх свитера халате. Он несколько секунд близоруко вглядывался в лицо задержанного, потом распрямился и встал. – Броня крепка, жить будет…
Он негромко прокашлялся и вышел из камеры. С Самойловым остались двое – холеный тип в пиджачной паре, лет сорока с лишним, и другой, помоложе и попроще. Второго Самойлов где-то видел раньше, но не мог вспомнить, где именно. Страшно болела голова, язык распух и занимал, казалось, все пространство между верхним и нижним небом.
– Говорить можешь? – спросил холеный.
Самойлов прикрыл глаза.
– Ничего, жить захочешь – научишься. Над тобой, Самойлов, вороны хороводы водят. А когда переведут в общую камеру, они от тебя по кусочку отщипывать начнут. Так что думай. Или молча помрешь иудой, или будешь говорить.
Назавтра эти двое явились снова. Самойлов наконец вспомнил второго – журналиста, который приезжал как-то к его шефу, ножами интересовался. Теперь этот интерес стал для него более понятен и прозрачен, что ли. Он решил, что органы пасли его весь последний месяц, а то и больше… и, когда ему объявили, в чем он обвиняется, Самойлов «лопнул», «пошел в сознанку», «раскололся до самой жопы», – можно выбрать наиболее понравившийся термин для обозначения того состояния, в котором он находился.
В срочную он служил в Чечне, в разведбате, где первый раз на законном основании пролил кровь другого человека. В отличие от большинства сослуживцев процедура не вызвала у него ни приступа рвоты, ни угрызений совести, ни отсутствия аппетита. Замкомвзвода «контрабас»[6] Коля Змейкин, по прозвищу Змей, заметив стойкость новобранца, взял его под свою опеку и привил вкус к убийству.
Змею было далеко за сорок. Среднего роста, худощавый, Коля не отличался физической силой, но почему-то все в подразделении его боялись. Все свободное время он метал ножи, штыки, топоры и саперные лопатки, кромсал манекены, если была возможность – стрелял, причем не просто так, а с вывертами: с бедра, из-под руки, из-под колена, из-под мышки назад, с плеча назад через зеркало.
– Ты имей в виду, – втолковывал он подопечному, поигрывая штыком от старого АК. – Человек только тогда силу имеет, когда другого человека завалить может. Но таких немного находится. У всех очко жим-жим делает, кишка тонка оказывается. Этому учиться надо. Мы в Афгане специально тренировали салабонов, да били их смертным боем, коль отказывались: если они убивать не будут, то «духи» нас поубивают! И здесь так же: не стрельнешь первым, тебе в мозги засадят!
Логика старшего товарища казалась молодому бойцу обоснованной и убедительной. Змей научил его смертельным ножевым ударам: через ключицу и в подмышку; научил бросать нож.
– Белое оружие любить надо, – говорил он, любовно поглаживая клинок своего штыка. – Какое «белое»? Да холодное-то. Им валить человека сложней, чем из «горячего». Тут все сам делаешь: рукой,
