гудки.
Через два дня, возвращаясь с ночной смены, старший лейтенант Волков почувствовал одиночество и усталость, полную жизненную бесперспективность. Тиходонск был ему тесен, а Центральный райотдел казался камерой Владимирского централа. Только там он являлся разведчиком во вражеском стане, на штабных картах его фигура была отмечена жирным красным кружком и на нее делалась ставка в серьезной, политически значимой операции. О нем думали, по мере сил и возможностей заботились, оберегая от неприятностей. А впереди брезжила перспектива выполнения задания и связанные с этим приятные последствия. В числе которых и надежда на встречу с Софьей. И даже глупые иллюзии о том, что он сможет привязать эту женщину к себе и прожить с ней всю жизнь…
А здесь он был сам по себе, никому не нужный и никем не защищаемый, и впереди был длинный темный туннель, ведущий к зловонному септику, как в политической зоне ИТК-18. Именно об этом думал, возвращаясь домой поздно вечером, командир взвода патрульно-постовой службы старший лейтенант Волков, держащий в левой руке завернутый в газету цилиндрический предмет.
Психолог отдела расценил бы эти мысли как депрессию и отнес старлея к группе риска, которую следует ограничивать в доступе к табельному оружию. Но психолог не мог разобраться в душах двухсот пятидесяти человек, среди которых значительная часть подвержена депрессиям, привычно нейтрализуемым с помощью проверенного сорокаградусного напитка. В его картотеке Волков числился наиболее психически уравновешенным и устойчивым к стрессам, а также равнодушным к алкоголю.
А Волков, шагая по темной, засыпающей улице, думал, какой мрачной тишиной встретит его пустой дом… Да и не дом – временное пристанище… Он купил бутылку водки, которая так хорошо помогала коллегам, да и миллионам советских граждан, но его огненная жидкость не веселила, только притупляла неудовлетворенность и обиду. И сейчас он не испытывал обычного для пьющих людей чувства радостного предвкушения, напротив – то, что он шел в форме с бутылкой, наивно завернутой в газету, раздражало и злило. А злость на самого себя – самое разрушительное чувство в мире. И водка здесь не помощник. И Нинка не помощница. Можно зайти к ней и завалиться в постель, можно вызвонить к себе, но это ничего не изменит. Хороший шашлык не заменишь вареной колбасой. Если бы в съемной квартире вдруг оказалась Софья, все вмиг изменилось бы и жизнь старшего лейтенанта осветилась солнцем радости и счастья.
«Эй, шухер! – заорал кот. – Сзади!»
Волк прыгнул влево, резко развернулся и ударил назад. Кулак попал в темную фигуру, призрачно материализовавшуюся из темноты. Но в отличие от призрака она не была бесплотной: туго сложенные пальцы ударили в кость, раздался стон, тело безвольно отлетело и рухнуло на асфальт.
«Их трое, с пиками!» – предупредил кот.
Но Волк и не собирался наклоняться к упавшему, подставляя беззащитную спину. Он развернулся еще раз и обрушил бутылку на голову очередного врага. Раздался звон стекла и хруст кости, в руках осталось только горлышко с клочьями свисающей газеты. Этим горлышком он и ткнул третьего нападающего. Тот отчаянно, по-звериному, завыл. Пришлось ударить еще раз, но на этот раз эффект оказался меньшим, потому что человек не упал, а, отчаянно матерясь, бросился бежать.
В доме стали зажигаться окна. Кто-то со скрипом распахнул раму.
– Эй, вы что, совсем оборзели?! Ночь уже!
– Вызовите милицию! – крикнул Волк. – Быстро!
Мотька Босой надеялся, что жизнь у него изменится. Кто он есть сейчас? Да никто – мелочь пузатая, мелкий кармаш. И деньги у него не держатся, оттого и кликуха. И уважения никакого: все знают, что, хотя Мотька и платит в общак, серьезных корефанов у него нет и мазу тянуть за него некому.
Другое дело – если выгорит, если Холеный приблизит его, «приподнимет». То есть, конечно, не к себе лично приблизит – для Холеного Мотька слишком мелкая сошка, – но хотя бы возьмет в свою кодлу. Мотька очень на это надеялся, хотя и не понимал, зачем он может быть нужен такому авторитету, как Холеный. Может, тот проведал, что Мотька пацан правильный, никогда не крысятничал, с подельниками делился честно, от мусоров всегда держался подальше. И биография у него была хорошая: в пионерах не состоял, из школы выгнали, в спецучилище за кражи два года отмотал… С такой биографией даже короновать могут, не сейчас, конечно, эту честь еще заслужить надо, но если авторитетный человек за собой поведет и он сам не подкачает, то лет через десять – кто знает…
Разговаривал с Мотькой Басмач, правая рука Холеного – мрачный урка, явно с примесью какой-то азиатской крови, что сразу было понятно по раскосым злым глазам. Мотька опешил, услышав, что ему предлагают.
– Так я без вопросов, век воли не видать! Только зачем я вам нужен? – засуетился он.
В кодлу Басмача входили такие амбалы, от одного вида которых у Мотьки чуть сердце не выскакивало из задницы. Да и другие люди Холеного были им под стать.
– Сгодишься, – ухмыльнулся Басмач. – На подхвате будешь – вдруг на что и понадобишься по мелочи. Дел у нас много, всякое говно тоже нужно. Или думаешь, я тебя себе на смену готовлю? – Он посмотрел на Мотьку так, что у того душа ушла в пятки. Сладкие надежды были развеяны в прах.
– Какое там, ты что! Я ж понимаю… Свое место понимаю!
– Вот и хорошо, – заключил Басмач. – Тебе от нас много пользы будет – уже не сам по себе, должен понимать. Но уж если и правда чем понадобишься – хоть сдохни, а сделай, – добавил он с угрозой в голосе.
– Ясен перец, сукой буду, – заверил Мотька.
Теперь Мотька ждал, какие последствия будет иметь разговор с Басмачом. Тот насчет него выводы сделал, теперь доложит Холеному. А что тому взбредет в голову – никто не знает. Он то одно решит – и всем делать, хоть сдохните, то другое – и опять всем сдыхать, а делать! И звереет, если что не сразу удается, даже плевое какое-нибудь дельце, каприз какой-нибудь. Но если уж достиг больших вершин, значит, имеешь право на капризы. Даже наоборот – уважения прибавляет, когда во всем своего добиваешься, не зная мелочей.
Группировка Холеного была теснее других связана с Северным Кавказом. Именно он держал руку на «транзите», после того как отшил дагестанцев и расстрелял трех быков Лысого. Теперь он властвовал над трассой, получая львиную долю со всех перевозок – от партий ранних огурцов и паленой водки до грузов наркоты и краденых товаров.
Вообще-то в таком деле не было мелочей, за всем нужен был глаз да глаз. Так что действительно мог сгодиться и восемнадцатилетний Мотька: Холеный зорко следил за подрастающим поколением, выделяя особо перспективных и тут же забирая к себе в пристяжь. А Мотька, несмотря на то что все об него ноги вытирали, вполне мог считаться перспективным: ушлый и дошлый, готовый пролезть во все дырки и в лепешку расшибиться, выполняя поручение. Иначе с ним и разговаривать бы не стали.
Как он вскоре понял, использовали его только для сбора информации: кто, где, чем дышит, с чего живет. Мотька был ценен тем, что по роду своих занятий знал жизнь не только блатных, но и обыкновенных людей – соседей по дому, в котором жил один после смерти матери, их друзей и знакомых, знакомых их знакомых. Общительный он был, можно сказать, а от общительных как раз и бывает польза: в сеть их общения часто попадается что-нибудь стоящее.
– Слушай, – спросил как-то Басмач, – мент в вашем доме живет – чем он дышит?
– Да ничем, – пожал плечами Мотька. – Разнял раз драку во дворе. Да приезжал, когда одну хату выставили. А больше я ничего не знаю.
– А! – зевнул Басмач. – А чего говорят, будто он вором был до ментуры?
– Да брешут, наверно, – сказал Мотька, который тоже слышал эти байки. – Какой из него вор, и по роже даже не похоже, и вообще… А это бабы болтают – вроде его телка рассказывала кому-то, что он наколотый весь, как после зоны.
– А домой он когда приходит?
– По-разному. Что я, слежу за ним, что ли?
– А ты последи, не облезешь!
Разговор этот происходил между прочим – как и все разговоры, которые изредка вел Басмач. Ну, он последил, не трудно, даже график мента вычислил: понедельник и пятница у него ночные, за полночь возвращается. Ну и обсказал все Басмачу, тот остался доволен. Не то что обнял его и поцеловал, но не
