Наследство

попробуйте здесь, в этой жизни. Возьмите на себя ее бремена, тяготы. Вот где настоящее испытание, послушание, которое тяжелее монастырского.

Размышляя в минуты просветлений о своих страстях, Вирхов не раз воображал себе никогда не виданный им монастырь и себя там, забытого всеми, сгорбленного, раздавленного тяжестью обетов и искушений, преодолеть которые он был не в силах. Внутренне содрогнувшись при мысли об этом и сейчас, он сказал, что все же в монастыре, наверное, труднее.

— Не в теперешнем, конечно, а в настоящем, — прибавил он, вспомнив рассказы Мелика о теперешних православных монастырях, которые Мелик объехал прошлым летом почти все, благо их осталось меньше десятка.

— Ну нет! — горячо запротестовала она. — Вы просто не понимаете этого! В монастыре — счастье. Это подлинное успокоение, умиротворение.

Он опять с сомнением посмотрел на ее халатик, полуобнаженные округлые руки; плед, которым она была укрыта, мебель — все рождало впечатление изящества, хотя порою и ветхого, и на ум, если сравнивать, приходила мысль никак не о монастыре. Но все-таки и это могло быть. «А почему бы и нет? — подумал он. — Что, в сущности, я знаю о монастырях и монахах?» И этот контраст лежащей изящной хорошенькой женщины и ее тяжелых стремлений снова показался подтверждением мысли о возможностях, о свободе. «Не должно быть узости», — решил он.

— Неужели вы в самом деле способны пойти сейчас в монастырь и пошли бы, если б они были настоящими (…)? Вот прямо сейчас. — Он имел в виду сейчас, когда она все еще хороша собой и выглядит моложе своих лет.

Она опустила глаза, собираясь ответить, но в это время в коридорчике раздались легкие шаги, нечто вроде шуршания крыльев, и в дверях возникла мать, исхудалая, воздушная, будто бесплотная, будто она только сейчас материализовалась и ей стоило труда удерживать это необычное состояние.

— Вы завтракали? — мелодично спросила она. Вирхову очень хотелось сказать «нет», но он постеснялся.

— Но от чашки чаю вы, я думаю, не откажетесь? Или лучше, может быть, кофе?

Он попросил кофе. Она исчезла с тем же еле слышимым шуршанием, с удивительной для ее лет (ей было никак не меньше шестидесяти) легкостью и, чуть позвенев чем-то на кухне и в коридорчике, почти сразу же появилась снова с подносом, на котором были две налитые чашки кофе, рюмки и бутылочка коньяку, полная на одну треть.

— Против этого вы тоже, конечно, не будете возражать, — проницательно улыбнулась она.

Вирхов не знал, как ему благодарить, и только опасался быть в свою очередь слишком любезным, чтобы Таня не решила, что та «кооперация» с матерью, о которой она говорила, уже началась.

— Я не могу оставить сына, — между тем продолжала Таня, когда шуршание затихло. — Он и так слишком много взял от своего отца. Его здесь портят. Я уже вам сказала об этом.

Когда он родился, мама целые дни орала на меня. Кончилось тем, что я с температурой, у меня была грудница, выскочила на снег и побежала… Это сейчас с вами она тихая и щебечет. Она так трогательно заботится обо мне. Лев Владимирович так до сих пор и уверен, что у меня Mutter-Komplex, а у нее характер если и не прекрасный, то, во всяком случае, она всю себя отдала в услужение мне и моему сыну. Он всегда только смеялся, когда я пробовала говорить ему, как мне тяжело с мамой. Он говорил: «Она ведь, в сущности, немало делает, естественно, что она устает». Ляс радостью делала бы все это и вдвое больше, только бы меня оставили в покое! Но они так хорошо спелись друг с другом, так хорошо понимали друг друга, буквально с полуслова. Как это они умеют! Вот уж поистине «мудрость века сего». Он мне казался сначала таким тонким, так все понимал, столько видел в жизни, и вот теперь я знаю, что этого мало, что все это мудрость, которую «ищут эллины», а не мы. Конечно, нехорошо так говорить, но вот сейчас он, видимо, попал в какую-то передрягу, и это очень кстати. Я, конечно же, буду ему помогать, я сделаю все, что в моих силах, но, как говорят, объективно это очень ему на пользу. Ах, как сразу он пугается, как становится слаб, скромен. Вот что значит без них, без их помощи.

Она коснулась рукою груди и подняла большие темные глаза к небу. Вирхов догадался, о ком она говорит они, их помощь.

— Я пойду к нему, обязательно, вот только простуда меня отпустит, и пойду. Знаю, что из этого ничего не получится, ничего хорошего не будет, но пойду все равно.

— Вы, быть может, только очень близко принимаете к сердцу такие вещи, — несмело заметил он.

— Какие?! — свела она брови.

— Ну обычные человеческие реакции, всякие мелкие страсти, часто уловки…

— А что же, лучше топтать людей ногами?! Опираясь на руку, она села на постели. Он был смущен и постарался говорить как можно рассудительней.

— Зачем же ногами, но незачем и себя ставить в такое положение.

— Вы все очень заботитесь о силе, — неожиданно ответила она.

Он и на этот раз, как и все время с ней, не мог предугадать ответа и был обижен, что она так безоговорочно причислила его ко всем, тогда как он рассчитывал быть исключением. Поэтому он промолчал и нахмурился, надеясь своим видом показать ей, что обижен, но она не обратила на это никакого внимания.

— Да, да, вы все очень много стараетесь о силе, — увлеченно продолжала она. — Я понимаю, что движет вами. Вы видели всю гадость этой душевно-плотской каши, недостойность всего этого, понятно, что хочется быть «неукоризненными и чистого, неразвратного рода». Я шла иначе, и хотя метроном всегда был силен, знаете, как стучит: тик-так, тик-так, — (Вирхов ничего не понимал), — но спасибо им, хоть я и доходила до прямого сумасшест вия… (Я бывала на черте сумасшествия от ужаса, «перепродаж и перекупок» и всей простоты и грязи.) Но, спасибо им, я никогда не была в Ефесской церкви и не забыла первой любви.

Ее высокий голос резко вибрировал, распрямясь, она набрала воздуху в грудь, казавшуюся сейчас широкой и крепкой. Она говорила все сильнее, точно разгоняя ударом каждую следующую фразу, в этом был какой-то ритм. Он должен был ему подчиняться и, с некоторым страхом глядя на нее, подумал, что она словно летит.

— Я никогда не была в Ефесской церкви! — повторила она. Он попытался представить себе, откуда это и что это значит, но только ощутил свою ущербность, она же продолжала: — Николаитов, вернее, их дух, — ненавидела, а первой любви не забыла. Неужели вы все не знали ее? Чем же был для вас Христос? Не Павел, не Лествичник, не Флоренский, а беззащитный изгой… Стоит на горе и говорит свои несусветные слова, о «рака», о щеке, о плаще и о воре, о кротких, о плачущих — вот это первое! Первая любовь, и вся постройка Ефесской церкви без нее не устоит!..

Она немного опомнилась и, улыбнувшись, сказала:

— Вот видите, какой я мракобес. Не Диккенса, не Андерсена подсовываю вам, а хочу от вас сразу всего и даже большей ненависти к николаитам. Кстати, и она заключена в той проповеди. Но наша сила стоит на этом, и никто не дал нам права начинать с другого конца. Нельзя, чтобы забывали или старались забыть это. Что ригоризм, что «хранить себя неоскверненным от мира» — это и Ветхий Завет знал. А этого безумия — не знал, мы же знаем, — торжественно сказала она, — и без этого нас нет. А вот вы, хотя бы чутьчуть, но презирали слабость. Очень мало, но все же. «Мы» и «не-мы», то есть Христовы и нехристовы, узнаются как овцы, как сор для мира, и на этом стоят…

«Какая она хорошенькая», — некстати подумал он, стараясь отогнать мысль, что хорошо было бы сейчас лечь к ней; он тряхнул головой и потянулся за рюмкой. Тем не менее она словно уже почувствовала что-то и смущенно остановилась, опуская глаза и, может быть, краснея, но довольная собой.

* * *

Он вышел на улицу, голова у него кружилась ото всего, что он увидел и услышал. «Поразительно, какая женщина», — повторял он про себя. То, что она была так умна и одновременно так хороша собой, восхищало его. После всех разочарований с такими же, как он сам, разночинками или вовсе плебейками, эта, казалось, возвращала к чудесным временам, к восемнадцатому веку, когда воспитаннейшие прелестные женщины собирали в своих салонах элиту, лучших людей общества и сами по полному праву (а не благодаря только…) принадлежали этой элите. Вчерашние мысли о